Люся вздохнула и вышла из мастерской.
– Тут дело не в его уме, – говорила она из другой комнаты, что-то открывая, звеня посудой. – Как бы это поточнее сказать… Его всю жизнь обманывали.
– Кто?
– Все. – Она снова вошла в мастерскую, взяла сигарету. – Все вы. Он жил в плену самообмана. Его хвалили. Давали заказы. И он привык. Конечно, в глубине души он сомневался, но ведь успех, слава затягивают. И потом, обеспеченная жизнь, всеобщее внимание. Думать о степени таланта? Зачем? Тут все ведь вполне профессионально. Не придерешься… Какая уж тут самооценка, если тебя все вокруг хвалят? В конце концов не хочешь, а поверишь…
Герман поймал себя на мысли, что Люся говорит так, будто текст заранее заучен ею.
Отвернувшись от картин, он посмотрел на Люсю. Он видел ее впервые за двадцать пять лет. Сколько ему было тогда? Семнадцать? Он окончил школу, она училась в девятом, длинноногая девочка с упругой косой, летящая по аллеям парка в пальто с пелеринкой. Какой взрослой она тогда казалась ему! Как он был счастлив, подхватывал на лету ее портфель, каким недостойным ее мальчишкой казался себе рядом с ней! Теперь перед ним стояла сорокалетняя вдова: седые пряди в смоляных волосах, лицо, не утратившее былой привлекательности…
– Открыть шампанское? У меня с собой, – спросил он
– Лучше коньяку, – устало улыбнулась она. – Вся его жизнь – жизнь жертвенного ягненка. Да, он стал жертвой всеобщей жалости. Его всегда жалели. Друзья, коллеги, и я тоже. Никто не решался сказать ему правду. – Люся залпом выпила. – Зачем обижать инвалида?
– Позволь, – прервал ее Герман, – о какой жалости ты говоришь? Оза ненавидел тех, в ком замечал жалость к себе. Я потому и оставался ему другом, что старался быть с ним на равных.
– Ошибаешься. Ты первый и пожалел его. А по существу предал… Не сердись. Пожалел или предал, какая разница? – Она была совершенно спокойна. – В случае с Озой это одно и то же. А я все эти годы была рядом с ним, так что знаю, что говорю.
Она говорила без раздражения. Он вдруг вспомнил прежнюю Люсю и поймал себя на мысли: «Какую женщину я потерял!» Это он сломал их любовь. Ревновал? Обижался? Но ведь он сам сблизил их, так сказать, бросил друг другу в объятия. Он вдруг остро вспомнил, как однажды вечером пришел к Озе и застал ее там. Ну и что с того? Разве она не имела право зайти к другу? А он, как дурак, убежал тогда от них. Это было как ожог. Больше он не вернулся.