Но
договорить Сорока не успел, потому что Фрязин сделал короткий,
почти незаметный замах и обрушил на него бердыш, разрубив от плеча
почти до самого живота, едва не располовинив. Сорока повалился на
траву, руки и ноги его затрепетали и мгновение спустя он испустил
дух, заливая все вокруг волнами крови.
– Ну, раз
помолился, то и ладно, – произнес Фрязин, как ни в чем не
бывало.
Максим с
криком «ты что, Ирод?!» бросился на Фрязина с топором, но тот легко
отбил удар и ткнул древком бердыша Максима в живот, так что тот
сложился пополам и плюхнулся на траву, хватая ртом
воздух.
– Ты… за
что… его?.. – прохрипел он.
– Ни за
что, – сказал Фрязин совершенно спокойным голосом. – Ему уж было не
помочь. Пускай сам не мучается и другим беды не
наделает.
Максим
сидел на траве, не в силах подняться. Перед глазами плыли цветные
пятна, рукой он влез в какую-то лужу и тут же отдернул ее, поняв,
что это кровь Сороки. Ему подумалось, вдруг, что Фрязин теперь,
чего доброго, и самого его убьет. С такого станется.
– Что же
теперь делать? – растерянно спросил Максим, когда вновь обрел
способность говорить и оглядел следы побоища вокруг.
– Известно,
что, – ответил Фрязин, шумно сморкнувшись. – Спалить это место
надо. А то, чего доброго, восстанут они снова или заразится кто.
Оно, конечно, они здесь все уже порубленные, но береженого,
известно, и бог бережет. Да и вообще, порченую обитель так
оставлять нельзя. Люди говорят, в опоганенных монастырях всякая
нечисть заводится, может, даже похуже этой. Только сперва…
заведи-ка сюда телегу, отец Варлаам…
Поп сделал,
что сказано, и они с Фрязиным, стали, как ни в чем не бывало,
грузить на нее все ценное, что попадалось под руку: мешки с мукой,
бочонки кваса, плотницкие инструменты. Фрязин снял с пояса мертвого
келаря ключи и вскрыл кладовую, стал выносить из нее и кидать в
кучу одежды. Стеша зашла за ним, вынесла несколько штук
тканей.
– Вы чего,
это же монастырское добро, – сказал Максим глядя на то, как отец
Варлаам деловито выгребает остатки сотов из разоренного и
разломанного пчельника. – Грех большой его брать.
– Это
теперь ничье добро, – спокойно ответил Фрязин, разглядывая
вынесенную из игуменовой кельи узорную кипарисовую шкатулку, в
которой позвякивало серебро. – Мы сегодня не возьмем – завтра
другие возьмут. Эх, жаль, коров эти твари всех перерезали, нам бы,
ох, как пригодились коровки. И лошади – на лошадей прям смотреть
больно.