Путь его
пролегал мимо дощатого коровника, где терся боками и мычал основной
капитал монастырский. Завтра Максиму предстояло его
чистить.
Подумал об
этом Максим и поморщился. Вот бы как-нибудь от этого избавиться?
Как человека книжного, его иногда звали грамоты келаревы
переписывать, но в бедном монастыре такой работы было мало, навоз
вилами кидать куда как чаще требовалось.
Монастырь
стоял среди леса, от дорог в стороне. Еще недавно был это просто
скит в лесу, а теперь вот, частокол отстроили и монахов живет три
десятка – уже считается монастырь, и даже грамота имеется от
митрополита.
Однако же
ни стены настоящей, ни церкви каменной здесь не было. Все кельи –
рубленые из бревен, церковь – тоже. Жили бедно, трудились много. По
духовной от дворянина Сыромятова принадлежало к монастырю село
Гремиха, да еще несколько деревень. Вот только разорили Гремиху
дотла еще в опричнину, так что крестьяне тамошние едва концы с
концами сводили, а в деревнях и вовсе жили ныне только звери
лесные.
Но монахи
этим не особенно тяготились: был у них и пчельник, и скотина, даже
две лошади, в разное время по духовным грамотам полученные. Так что
монахи за послушание и землю пахали, и за скотиной ходили, и в лес
на охоту.
Возле
коровника встретился Максиму Сорока, послушник, единственный в
монастыре Максимов ровесник: рыжий, веснушчатый, востроносый.
Так-то он был не Сорока, а в миру – Ероха Кузьмин, в монашестве же
– Никодим. А Сорокой его отец-келарь в шутку прозвал за то, что
везде летает, все про всех знает и трещит без умолку. Да так уж к
нему и прилепилось.
– Ты эта…
слыхал про отца Серафима-то? – затарахтел Сорока по-обычному. – Я к
его келье сегодня сбегал.
– И что он?
– спросил Максим без особенного интереса.
– Плох он,
– отвечал Сорока. – Я в келью-то не заглядывал, но Никишка
сказывал, отец-игумен его связать повелел. А то далеко ли до беды.
Рычит, словно медведь, орет, и все такое непотребное –
страсть!
Серафима
Максиму было жалко. Он был могучий мужик, из поморских рыбаков.
Спокойный, кряжистый, рукастый. Говорил мало, но увесисто, словно
пудовые гири ронял. Зачем в монастырь ушел – никогда не сказывал,
но между собой в братии шептались, что что-то там у него такое
вышло в его поморском краю: не то он кого убил, не то у него кого
убили. Места там совсем дикие. По сравнению с ними, даже здешние
дремучие тверские леса – все равно что Москва. Так что случается
там всякое, а потом – поди сыщи.