Фица увидела совсем юную девушку, должно быть, всего на пару лет
старше Агнешки, в строгом сестринском одеянии, точь-в-точь как у
сестры Эленики, без каких-либо украшений и знаков высокого статуса.
Но они аббатисе были без надобности — такое лицо и такие глаза
вовек не забудешь и ни с кем вечную деву не перепутаешь.
При одном взгляде на юную лишь белизной кожи и отсутствием
морщин сестру Эленику чувствовалось, сколько ею прожито лет и
преодолено безрадостных испытаний. А вот аббатиса Брындуша и в
выражении чистых, как само небо, глаз, и в чертах светлого
улыбающегося лица оставалась юной и свежей.
В ней чувствовалась сама весна, её тёплый дух, тем более
драгоценный после зимнего холода. Она казалась чистой, не знавшей
тягот бренного мира, хрупкой и драгоценной, как пробившийся на
проталине первый подснежник — отрада глаз, утомлённых долгим
испытанием мертвенностью тёмных ветвей и безжизненностью белого
снега.
Она лучилась счастьем, дарила внимание и любовь, и Фица,
оставшаяся круглой сиротой в неполные пятнадцать и идущая по миру
сама, поймала себя на мысли, что хочет назвать Брындушу сестрой, не
вечной девой, а семьёй, которую давно потеряла.
«Она околдовывает, будь осторожна. Они все такие, но она в этом
— сам дьявол. Потеряешь голову и не заметишь, как начнёшь во всём
ей подпевать», — предупреждал Григораш, и Фица опустила глаза.
«Называть про себя великую княгиню сестрой? Что со мной?
Григораш прав, с ней...» — Фица оборвала собственную мысль на
полуслове и поклонилась.
— Прошу помолиться и о моей грешной душе, Всеблагая сестра.
— Уже молюсь всем богам, дорогая София, о ниспослании покоя и
смирения твоей душе, познавшей столь много горя и несправедливости
мира с самых малых лет жизни. Плачу о твоей израненной душе в своём
сердце и о твоём нерождённом ребёнке.
Фица застыла как соляной столб. Конечно, аббатиса могла лишь
ткнуть пальцем и попасть в больное, как иногда везёт угадать правду
бродячей цыганке-гадалке. Но больше верилось, что она как-то узнала
всё то, что Фица не рассказала бы даже на исповеди.
Никто не знал о случившемся с ней, ещё совсем девочкой,
несчастье. Фица без малого два десятка лет молчала, боясь отлучения
от церкви, которую посещала лишь перед светлым праздником Пасхи,
когда открываются врата рая даже для изгоняющих плод детоубийц.