— Это хорошо, что как лучше, - спокойно соглашается Любовь Геннадьевна, — но получится-то, как всегда. И вот что ты делать будешь?
— Я? - удивленно вскидывает Алёнка взгляд, пытаясь сделать вид, что ее это касается в последнюю очередь, но Любовь Геннадьевну не обманешь.
— Ну, а кто же ещё?! - нетерпеливо закатывает она глаза. — Или ты думаешь, я совсем дурочка? Не вижу ничего и не замечаю? Все вижу, Алёнка, все замечаю. И как про Борьку каждое слово ловишь и, как тайком в его комнату ходишь, и почему к нам бегаешь - всё же ясно, как божий день.
У Алёнки начинает предательски щипать в носу, слёзы неумолимо подступают к глазам, и сил не хватает, чтобы хоть как-то их сдержать.
Так стыдно, что хочется провалиться сквозь землю. Опустив голову, Глазкова сверлит невидящим взглядом свое отражение в чае и едва дышит.
Почему-то больше всего смущает именно то, что Любовь Геннадьевна догадалась о ее чувствах. А ведь Алёнке казалось, что у неё хорошо получается их скрывать.
Дура! Ну, какая же она дура!
Конечно же, тетя Люба сразу все поняла. Не могла не понять. Ведь все их разговоры так или иначе сводились к Борьке.
Алёнка могла часами рассматривать его фотографии и слушать о нем все, что угодно: от детских болячек до юношеских проделок. А уж эти ее вылазки в его комнату, однозначно, выдавали ее с головой.
Но что она могла? Тянуло ведь нестерпимо. Казалось, если она не прикоснется хотя бы к маленькому кусочку Борькиной жизни, то до следующего дня просто не доживет. Кислорода не хватит, сожрет тоска заживо. Поэтому, чувствуя себя воровкой, она прокрадывалась в Борькину комнату, вдыхала аромат его парфюма, касалась кончиками пальцев его вещей, ложилась на его кровать и от осознания, что он тоже совсем недавно здесь спал, совершенно необъяснимо становилось легче.
Сосущий изнутри голод ненадолго затихал, словно ей удалось, пусть на чуть-чуть, пусть на самую малость, но приблизиться, убежать от мысли, что Шувалов ее даже не знает и пишет он вовсе не ей, и любит не ее.
Для него она - абсолютно чужой человек, безликая тень среди семи миллиардов, тогда, как он для нее стал по-настоящему родным, близким человеком. Одним - единственным на все эти семь миллиардов. И вот что ей с этим делать? Как ей с этим быть, если и правду сказать нельзя, и во лжи этой тошно и тесно?