А всё же, этот третий,
«юношеский» слой памяти оказался не вполне пуст. Нет, я по-прежнему
понятия не имел, где родился Лёха, какую фамилию он носил, кто его
родители. Но воспоминания, как выяснилось, начинались несколько
раньше пробуждения в медчасти. Вот я в комнате без окон – сижу на
грубом деревянном кресле, опутанный проводами, на голове
металлический то ли шлем, то ли шапочка, от которой кабельный жгут
идёт за спину. Руки и ноги притянуты к креслу широкими ремнями, что
наводит на неприятные ассоциации с электрическим стулом… Вот меня
под руки извлекают из кресла и куда-то ведут – взгляд выхватывает
висящий на стене мутный аэрофотоснимок с надписью химическим
карандашом: «Сейдозеро» и дата, март 1923 года. Вот я в автомобиле,
на заднем, широком, как диван сиденье. Шторки на окнах задёрнуты
неплотно, в образовавшуюся щель мне видны улицы большого
оживлённого города – ломовые подводы, трамвай, отчаянно звенящий и
рассыпающий искры, грузовички, вроде давешнего АМО, легковые
автомобили, открытые или с поднятым тентом…
Следующая картинка: я в
железнодорожном вагоне, в купе – невиданная роскошь для
пятнадцатилетнего мальчугана. Сопровождающий, угрюмый,
неразговорчивый тип, принимает от конвоира в форменном кителе и с
кобурой на поясе картонную папку с надписью «личное дело» и
засовывает её в портфель. Имени-фамилии на папке я не разобрал,
зато запомнил весёленькие жёлтые завязки из шнурков от
ботинок.
И последний «кадр»: купе
опрокидывается, словно аппарат, которым снимали этот фильм швырнули
на пол; на меня накатывает приступ дурноты, я падаю спиной на
вагонный диванчик, и…
И всё. Дальше – только кровать
с никелированными шишечками, солнце за окном и медсестра Галина
Петровна. И вопрос, на который, как ни бейся, ответа не найти: «чьи
это воспоминания, мои собственные, или того паренька, чьё место я
занимаю?»
Из этого полусна-полувидения и
полнейшего бреда меня выбросил чистый, звонкий звук сигнальной
трубы. «“Подъём, подъём! Кто спит, того убьём! « - выводил Тоха или
его напарник, чья очередь пришла сегодня поднимать трудовую коммуну
имени товарища Ягоды ото сна – и словно услыхав этот жизнерадостный
призыв, кто-то бесцеремонно сдёрнул с меня одеяло.
Я открыл глаза. Олейник, кто бы
сомневался…
- Эй, Давыдов, чего разлёгся?
Вставай, сейчас уборку начинаем. А ты бегом в умывльню, и смотри не
халтурь - сегодня Люба дэчеэска!