— Надпись на стене – единственное
доказательство против Ганса? – придирчиво спросил он.
И женщина явно очень нехотя
выдавила:
— Нет. Кто-то забрал деньги, дорогие
картины и ювелирные украшения из маминых комнат. И тогда полиция
решила, что Ганс снова стал требовать у матушки денег, та отказала,
и он ударил ее. А когда матушка убежала и заперлась, то Ганс якобы
вошел в дом и ограбил его. Но это абсурд! – Александра Васильевна
еще раз подняла на Кошкина глаза, в которых теперь стояли слезы. –
Во-первых, я часто бывала у мамы, я знаю Ганса – он не позволил бы
себе ничего подобного! Требовать… боже мой, только не он! А
во-вторых, матушка никогда ему не отказывала прежде. Она и сладости
раньше передавала малышке Эмме, его племяннице, и мои детские
игрушки, и одежду! Отчего бы она вдруг отказала? Матушка не была
алчной женщиной! Ну а в-третьих, я сама, своими глазами видела ту
надпись на стене, и мне показалось – хотя вторая буква начертана
крайне неразборчиво, а третья и вовсе не читаема – что там явно
значится «Гу», а не «Га». «Меня убил Гу…» - так написала матушка! И
всё же мои доводы полиция не услышала: Ганса схватили и арестовали.
Скоро состоится слушание в суде, а потом… его повесят.
Александра Васильевна опять опустила
глаза в пол, а ее пальцы, сцепленные в замок, мелко
подрагивали.
— Вам жаль этого парня? – спросил
Кошкин.
— Да, мне жаль его. Этот же вопрос
мне задал следователь в ответ на мои многочисленные доводы, а после
спросил с отвратительным снисхождением, замужем ли я.
Кошкин тотчас устыдился, потому как
собирался задать точно такой же вопрос. Замужем Александра
Васильевна, очевидно, не была, причем, скорее, ходила в девицах,
чем во вдовах.
Смущаясь собственных слез и быстро их
утирая, женщина вдруг начала говорить тверже и настойчивей:
— Но дело не в жалости или
сочувствии! Я бы ни за что не явилась сюда, не отважилась бы еще
раз пройти через все унижения – если б у меня не появились
доказательства.
Не дав возразить, она тотчас раскрыла
объёмный ридикюль, скорее даже чемоданчик, что прежде стоял у ее
ног. Оттуда дама извлекла внушительную стопку толстых тетрадей – не
ученических, а истинно девичьих, с разрисованными акварелью
обложками и старательно выведенными вензелями – и придвинула их
Кошкину через стол.