На мгновение графиня обратила
на короля взгляд чёрных с янтарными всполохами глаз.
Всего лишь краткий миг - но
и этого было достаточно, чтобы взгляды встретились и вспыхнули огнём тщательно скрываемых
чувств.
Людовик молча кивнул и тут
же прошёл вперёд, стараясь не вызвать своим поведением пересудов у публики,
привычной к искреннему изъявлению чувств только на подмостках театров, но никак
не у дверей в покои тяжелобольного.
Приглушённые голоса и шум расступающейся
толпы у него за спиной, заставили короля обернуться. Королева-мать спешила к
нему с решительным и одновременно скорбным выражением на усталом лице, бледность
которого ещё больше подчёркивала чёрная вуаль.
Прибыв во дворец кардинала
задолго до приезда Людовика, Анна Австрийская провела несколько часов в томительном
ожидании новостей о состоянии больного.
- Луи, мой мальчик! - негромко
заговорила она, близоруко всматриваясь в лицо сына. - Наконец-то вы приехали!
Он совсем плох.
- Меня это очень печалит,
матушка, - стараясь не отводить взгляда от её блестящих глаз, король говорил с
почтением, но в его голосе сквозило желание оборвать ещё не начатый разговор.
- Он заговорит о завещании,
- прошептала Анна Австрийская, пренебрегая тем, что обсуждение заботившего её
вопроса было неприятно её сыну, и не обращая внимания на то, что все, кроме
неё, смиренно дожидались официального приветствия короля.
- Я всё уже решил, - холодно
ответил Людовик, отстраняясь от матери.
Прежде чем войти в личные
покои, он обратился ко всем присутствующим, при этом глядя только на Олимпию де
Суассон:
- Дамы и господа, я
благодарю вас за то, что в это тягостное для нас время вы собрались здесь,
чтобы разделить нашу печаль!
- Я уверена, сын мой, что вы
всё тщательно взвесили, прежде чем принять ваше решение! - перейдя с шёпота на
властный тон, произнесла королева-мать.
Чувствовала ли она в его
поведении постепенное отдаление от себя - этого было не понять. Однако в ту
минуту её взгляд отражал накопившиеся за последние недели волнения и тревоги. Многие
из присутствующих в приёмной отнесли слова королевы к проявлению горя от близящейся
утраты доверенного друга и министра. И лишь единицы могли распознать глубоко
спрятанное беспокойство о делах земного, точнее, финансового характера.
За несколько дней до того Жан-Батист
Кольбер - личный секретарь кардинала, человек неприметный и пока ещё ничем не
выделяющийся среди чиновников канцелярии первого министра, представил королю заверенную
личной печатью Мазарини копию завещания, в котором кардинал объявил короля единственным
наследником всего своего состояния. Каким образом содержание этого документа стало
известно не только обитателям Лувра, но даже за пределами Парижа, можно только догадываться,
но к вечеру того же дня новость о неимоверной щедрости кардинала облетела весь Париж,
а наутро была поднесена и самой королеве-матери. Нежелание сына советоваться с
ней и обсудить этот жест умирающего насторожило и даже напугало Анну
Австрийскую. И всё-таки она лелеяла надежду на то, что упорное молчание на этот
счёт Людовика было всего лишь очередным проявлением его мальчишеского упрямства,
и в итоге он поступит так, как и всегда: сделает всё, как она считает единственно
правильным. Пусть он смотрит на принятие этого решения, как на своё личное
дело, если это греет его самолюбие. Для Анны Австрийской в этом вопросе гораздо
важнее, чтобы принятое королём решение было правильным в соответствии с единственно
верным мнением - её собственным, и только!