За сотни лет в этом месте я успел запомнить буквально каждую
деталь.
В темное сырое помещение вместе с вассалом вошёл Рафаил — один
из семи Высших Богов. Он зашагал в мою сторону и молча опустился на
колени передо мной. Худой, еле слышный, с осунувшимся лицом; он был
словно... призрак.
— Приветствую тебя, Азраиль... — будничным, не предвещающим беды
тоном обозначил он, высовывая из-под плаща худощавые пальцы и
проводя передо мной линию.
Я поморщился, слушая, как линия воспламеняется.
— Боги забрали то, что принадлежало тебе, — голос его звучал еле
слышно, хрипловато. — Я понимаю, ты хотел отомстить за своего сына,
за свою дочь.
Мой жалостливый стон прошёлся по помещению. Думая о детях, я
впадал в отчаяние.
Глаза Рафаила же наполнились яростью.
— Но какой ценой ты сделал это? — переменился в лице он, щерясь.
— Ценой жизни целой планеты Третьего Неба!
Всё верно. Вот только этого мало... мои дети заслуживают
большего.
Я не перебивал, внимательно слушая за рисунком, что изображал
худощавый старец. Этот узор не был мне виден, и я не мог определить
точно, что меня за ним ожидает. Но что-то внутри твердило — этот
день действительно последний.
Да, всё сходится... пора высвобождать накопленную Ауру.
— Ты истребил планету, Азраиль ... — Рафаил продолжал,
пронизывая меня острым, точно лезвие, взглядом. — Ты убил более
трех миллиардов живых существ!
Правила, законы... верни моих детей, ублюдок. И я помру, не
дёрнув и бровью.
— ...ты говорил, что в смерти Нейлы и Феликса виновны Боги,
но... ты прекрасно знал, что жизнь Богов для обычных существ
невозможна.
И тут в точку. Именно Боги убили моих детей.
— ...ты был осведомлен о том, что люди, не обладающие кровью
Богов и возглашающие себя ими — проклятые люди, — он не замечал
моих эмоций; лишь невозмутимо продолжал. — Тебе было велено
избавиться от разрушительной силы, но ты ослушался! Этого было
мало, и ты стал сношаться с Богами!
С Богинями...
Мои изувеченные, измазанные кровью, губы медленно натянулись в
ехидной, желчной улыбке. Время пришло. Ещё немного — и я всё
исправлю.
Вассал, замечая в моём лице всё большее облегчение, яростно
оскалился. Его глаза покрылись слезной пеленой, подбородок
задрожал. Не сомневаюсь, я делаю ему больно, улыбаясь; но едва ли
меня волнуют его чувства.
— Не улыбайся! — остриё алонского клинка Баронка вошло аккурат в
мою ключицу с такой легкостью, будто воткнулось в зефир. Кровь
брызнула из тела; я поморщился, но не убрал с лица улыбки.