За завтраком и утренним туалетом камеристка поведала Марине все
важные новости, начиная от качества сапог прибывших с сэром
Валентином рыцарей и заканчивая выведанной лично у кухарки
самой-самой свежей сплетней: сэры Гвинн и Уриен, а с ними граф
Арвель, вчера весь вечер беседовали с сэром Валентином и сами
вызвались сопровождать юную леди в монастырь. А сейчас сидят в
гостиной у ее светлости леди Элейн и ждут. Рассказ прерывался то
горестным шмыганьем, то вздохами. В этих вздохах так явственно
слышался укор в адрес дивного народа, бросившего свою дочь на
произвол какого-то пришлого англичанина, что Марина рассмеялась бы,
не будь ей так тоскливо.
Чушь это все, насчет дочери дивного народа. Она — дочь своего
отца, и похожа она не на каких-то там фейри из холмов, а на свою
родную бабку, англичанку. Отец не раз показывал ей портрет в
медальоне, и сам этот медальон теперь хранился у Марины в шкатулке.
В той самой шкатулке, которую матушка тоже не разрешила брать с
собой в монастырь. Портрет братика в той шкатулке тоже был. Всего
лишь пером на пергаменте, его рисовал один из друзей отца,
приезжавших к ним в Уэльс. У отца было много друзей, и все они были
веселыми, галантными джентльменами, целовали ручки его дочери, а
один из них, сэр Кей, даже обещал посвататься к Марине, когда ей
исполнится четырнадцать.
Не посватается. Хоть сэр Кей и не умер на плахе, но покинул
Острова и уплыл во Францию.
Марина вздохнула, представив на миг, как веселый сэр, усы
которого так забавно кололи ей запястье, вот прямо сейчас прискачет
в замок Торвайн и потребует отдать ему сговоренную невесту… А потом
сэр Валентин скомандует своим стрелкам «бей!» — и веселый сэр Кей
упадет с коня в летнюю пыль.
Не быть ей невестой, а потом и покорной счастливой женой. Прав
был отец, ее ждет другая доля, вот только совсем не герцогская.
— Где Нед? — прервала она новые сетования Элюнед, едва та
зашнуровала ей платье.
— Поутру был в конюшне, а сейчас за дверью, миледи, — не скрывая
обиды, ответила та.
Марина поморщилась: слишком уж откровенно Элюнед ее хоронила,
даже не дала себе труда сделать вид, что верит в ее возвращение. А
ведь только вчера вертелась вокруг, на лету ловила каждый взмах
ресниц, любое желание, не позволяя себе ни единого неподобающего
идеальной камеристке взгляда, какой уж там обиды на госпожу. Еще
одно подтверждение того, что женщин она понимает куда хуже, чем
мужчин. Наверное потому, что ее воспитанием занимался по большей
части отец, и фехтованию уделялось куда больше времени, чем
вышиванию и искусству сплетен. Следует, наверное, об этом пожалеть
— в монастыре фехтование ей ничем не поможет, а сплетни и женские
интриги будут единственным оружием. Но жалеть не получалось. Этому
отец ее тоже не научил. Видимо, к счастью.