Гитана, Чумной Доктор, Абеле, Баум, -
все они пошли за мной, все верили в меня, как в чертовски
удачливого рейдера. И все они погибли из-за меня. Из-за моей
самоуверенности. Из-за моей наглости. Из-за того, что решил, будто
для меня Ultima Forsan не пробьёт никогда. Он и не
пробил – для меня. А вот для них…
Мысли путаются. Я смотрю на сурового
монаха Пьетро, парящего в окружении языков пламени. Он отвечает мне
прямым взглядом. Он – не прощает чужой вины. Он не Спаситель, что
умер за всех людей. За людей, но не за нечистых.
Романо закончил своё дело и покинул
монастырь. Говорят, он и из деревни ушёл. Сам по себе, не став
дожидаться хоть какого-нибудь купеческого каравана. Навещавший меня
монах, что сообщил мне об этом, долго качал головой, осуждая этот
его поступок. Он считает его самоубийством, пускай и не прямым,
однако волю свою старый цыган-татуировщик высказал этим поступком
достаточно явно. Он желает себе смерти, а значит, совершил страшный
грех.
- Он пребывал в унынии, - ответил я
монаху, - а оно уже само по себе смертный грех, не так ли? Да чего
бояться цыгану? – пожал я плечами. – Вы думаете, он всерьёз верит в
Спасителя?
- Многие из его племени обратились в
истинную веру, - ответил на это монах.
- Я не о том спрашивал, - покачал
головой я. – Я хотел знать, веришь ли ты в искренность цыган?
Романо ведь так и не назвал своего подлинного имени? Он оставил его
в таборе. Ты видел его хоть на одной службе? А ведь он жил в
странноприимном доме, в двух шагах от церкви. Или, может быть, он
искал утешения в исповеди?
- Он предпочитал граппу, - слабо
улыбнулся монах, но улыбка быстро погасла на его губах.
- Ты верно готовишься участвовать в
диспутах, - бросил я. – Тренируешь умение вести разговор так, чтобы
не отвечать не вопросы.
Монах снова улыбнулся в ответ, но
говорить ничего стал. Он вышел из моей кельи, оставив на столе
скудный завтрак и несколько книг.
Света от окна мне вполне хватало для
чтения. А когда заходило солнце, я зажигал лампу. Аббатство Святого
Михаила Архангела было очень богатым и вполне могло позволить себе
иметь алхимические светильники в каждой келье. Даже у послушников
или заключённых, вроде меня.
Я много читал все месяцы своего
заключения. Библиотека в аббатстве была богатой, так что вряд ли за
это время я осилил больше десятой части её. Кроме богословских
трудов в ней было собрано множество книг по истории, и я часто
погружался в прежние времена. Я любил читать о годах,
предшествовавших чуме. Они вроде не так сильно отличались от
нынешних, не было изобилия и всеобщего счастья, в которые верили
глупцы. Однако по крайней мере одно существенное отличие всё же
имелось. На выцветших от времени гравюрах я не раз встречал
улыбающихся людей. Сейчас же страх вытравил из нас это умение.
Улыбки были фальшивыми, будто дешёвые маски, или слабыми, как у
навещавшего меня с едой, книгами и новостями монаха. Они тут же
умирали на губах. Как только ребёнок понимал, в каком мире ему
придётся прожить жизнь, как только он сталкивался с его ужасами и
чудовищной несправедливостью, с той жестокой реальностью, что
окружает нас от рождения и до самой смерти, он переставал
улыбаться. Забывал как это делается, и вспоминал лишь в одном –
самом страшном – случае, когда на губах его расцветала кошмарным
цветком сардоническая усмешка.