Проснулся он в двенадцатом часу. Это же надо! Не почувствовал,
что рассвело, не услышал ни утреннюю музыку по радио, ни того, как
возились соседи. Даже завтрак проспал. Хорошо хоть, что Краслен
работал во вторую смену: не с восьми, а с часу.
Соседи уже ушли. На столике валялась вчерашняя газета с
сообщениями про бойню в Чунчаньване и про марокканскую кобылку.
Сверху помещались два стакана в подстаканниках и чей-то портсигар.
Мусорная корзина была доверху забита скомканными чертежами. Краслен
оделся, вышел в коридор, откуда доносились звуки марша – бодрого и
яркого, какого-то светящегося, что ли.
Прямо перед дверью в его комнату на белом полу лежал огромный
лист ватмана. По нему, передвигая вырезки журналов и газет, ползал
художник. Со своим коллажем, места для которого в жилой комнате не
хватало, он возился уже пятый день.
Сверху, из спортзала, слышалось, как мяч бьется об пол, как
кто-то прыгает, как весело скрипят спортивные снаряды. Снизу
раздавался детский крик – там были ясли. Через окна в полный рост
струился свет, и было видно, как на внутреннем дворе, построившись
рядами, дошколята, дети комбинатовцев, в одних трусах и майках
делают гимнастику.
Мимо шел по пояс голый Революций. Бросил:
–Ба! Да ты, небось, едва проснулся! – и хлестнул Краслена в
шутку полотенцем. – Слышал?
–Что?
–«Что»! Эх ты, соня! Да в Шармантии в правление союза
переплетчиков двух наших нынче выбрали! Ну, в смысле, коммунистов!
Наконец-то! Обошли-таки буржуйских болтунов!
–А… Это здорово…
–Сегодня в стенгазету напишу. Ну ладно, некогда. Увидимся
еще!
Люсек исчез. Краслен пошел, умылся («Интересно, как у
пролетариев Шармантии дела с водоснабжением и зубным порошком?
Наверняка не хватает»). Оставалось полчаса до выхода на смену, так
что начинать какие-то серьезные занятия – например, идти в бассейн
жилкомбината или, там, в библиотеку, или в музыкальную комнату –
бесполезно. В столовой завтрак уже кончился, обед не начался: там
делать было нечего. Кирпичников решил пойти на верхнюю террасу:
прогуляться, глянуть на коллекцию тропических растений,
разводившихся юнкомами.
Отсюда, с тридцатиэтажной высоты, открывался превосходный вид на
улицу. По мокрой, только что политой, и поэтому блестящей мостовой
текли людские реки. Лето, кажется, вошло в свои права. В одежде
пешеходов преобладали белый и серебристый цвета. На фоне светлых
зданий, полностью лишенных глупых украшений и прекрасных своей
гладкой лаконичностью, на фоне столь же светлой мостовой из
искусственного камня, под лучами бодрого, воинственного солнца
зрелище спешащих по делам свободных людей рождало ощущение чего-то
очень чистого, правдивого и ясного. Нет, конечно, были тут и яркие
цвета: флажки на зданиях, тюбетейки, зелень на газонах. Эти
красочные пятна лишь подчеркивали царство чистоты и белизны.
Наверно, если бы Краслену встретился какой-нибудь рабочий с
головой, отравленной фашистской или просто буржуазной пропагандой,
то Кирпичников пришел бы с ним сюда, на комбинатскую террасу.
Показал бы ему сверху жизнь красностранцев. И рабочий, разумеется,
не смог бы не поверить в коммунизм. Его бы впечатлило, покорило,
восхитило все вокруг: и махолетчики, все время проплывающие в
воздухе, и шелест шин автомобилей – самых мощных в мире, – и
блистание солнцеуловителей (источников энергии), и зрелище высоких
труб заводов с поднимающимся дымом, и шумящий геликоптер,
приземлившийся на крыше женского крыла жилкомбината…