***
Утро выдалось ясным и радостным,
будто и не Страстная пятница вовсе. Лизе подумалось, что это неправильно: в
самый страшный и тёмный день в году, когда всему живому надлежит скорбеть о
крестных страданиях Господа, не должно быть такого голубого неба и такого
ликующего птичьего щебета за окном. Традиций матушка придерживалась строго,
поэтому никаких развлечений сегодня не полагалось, только уроки и церковная
служба.
Завтрак подходил к концу, когда
матушке принесли письмо. Она пробежала бумагу глазами, и на лице появилось
выражение лёгкой брезгливости, словно она увидела ползущую по стене мокрицу.
— Что-то случилось, Евдокия
Фёдоровна? — спросил Пётр Матвеевич.
Он уже закончил завтрак и теперь
листал последний выпуск «Петербургских ведомостей».
— Письмо от Анастасии Николаевны
Суворцевой, — пояснила матушка.
— Мне показалось, оно огорчило вас…
— Не то чтобы огорчило… Просто
неприятно читать этакое, а ныне особно… — Она вздохнула и небрежно бросила
мелко исписанный листок на скатерть. — Мало того, что вчера весь Петербург
гулял на балу у фельдмаршала, и расценено сие было не как неуважение
православных русских традиций, а как акт патриотизма. Так нынче столица занята
ещё более лакомым делом — смакует свежую сплетню: Елисавет и её нового галанта.
Лизетка, конечно, блудница Вавилонская, прости Господи, — матушка
перекрестилась на висевший в красном углу образ Богородицы, — но и Настасья
хороша, сказать нечего — эпистолу отослать не поленилась, даже утра не
дождалась, хоть и знает ведь, что сплетен не терплю.
Пётр Матвеевич рассмеялся:
— Не судите строго, Евдокия
Фёдоровна. Видно, ей поделиться, кроме вас, не с кем.
— Вестимо, не с кем, — усмехнулась
матушка. — Прочие уж в ведении давно и языками вовсю чешут… Господи, откуда
только они берутся, эти пустоголовые мальчишки! Отчего летят, как мотыльки на
огонь… Ведь и этот сгинет в безвестности. Сколь уж таких было… Жалко дурачка… И
князя жалко, хоть я его и не люблю.
— Вы о ком? — не понял Пётр
Матвеевич, а у Лизы неприятно засосало под ложечкой.
— Да о новом Лизеткином аманте[3] — юном
князе Порецком и об отце его, Андрее Львовиче.
Лиза испуганно взглянула на Элен и
увидела, как живые краски покидают лицо сестры. Словно злой Морозко из сказки
коснулся её ледяным посохом, с лица стремительно стекала жизнь: нежный румянец,
милая улыбка и блеск глаз. И через мгновение рядом с Лизой сидело мраморное
изваяние, глядевшее перед собой широко распахнутыми, остановившимися глазами.