Когда их растащили, оба были изрядно
потрёпаны. У Владимира оказалась разбита
губа, на скуле наливался синяк, а у Парфёна из носа текла кровь.
— Вон отсюда, охальники! — закричал
батюшка и замахнулся на расхристанных драчунов. — Буйство непотребное в Божьем
храме учинили! Покарает вас Господь за кощунство!
Мужик, что вёз Соню, и дюжий алтарник[7],
выбежавший на шум из пономарки[8], в
тычки выволокли Парфёна из храма, Владимир, прижимая к себе полубесчувственную
Соню, вышел сам.
__________________________________________
[7] Помощник священника в алтаре.
[8] Пономарка — служебное помещение в храме, где
хранится церковная утварь и могут находиться алтарники.
***
Графиня Тормасова сидела в кабинете,
бездумно глядя на серевшие за окном сумерки. Теперь она часто так сидела, погружаясь
в неясные, полузабытые воспоминания. С тех пор как сбежали дочери, забот не
осталось. Хозяйственные дела не занимали её, а других не было.
В Петербург Евдокия Фёдоровна не
выезжала и у себя не принимала, проводя дни в кабинете. Духовную давно составила,
а прочие заботы на пороге вечности казались столь пустяшными, что не стоили
внимания.
Нет, сперва она предприняла попытку
найти князя и сбежавших дочерей, даже сгоряча обратилась к одному влиятельному
при дворе господину, знакомцу покойного мужа. Тот обещал помочь ей встретиться
с государыней или хотя бы с герцогом Курляндским. Одно время на слуху была
история, как императрица отправила на каторгу не в меру ретивого жениха, что
умыкнул девицу без родительского согласия и тайком на ней повенчался.
Но потом ровно глаза открылись:
разразится скандал, от её дочерей отвернётся всё общество, и даже если удастся
расторгнуть брак с князем, шансов на хорошую партию у них уж не будет.
Как-то раз, когда она деятельно
строила планы преследования, Пётр Матвеевич, выслушав её, тяжко вздохнул:
— Коли вы хотите отомстить и
отравить жизнь девочкам, вы поступаете верно, а если желаете добра — нет.
Теперь уж неважно, кто прав, кто виноват. Всё случилось, как Господь попустил.
И ежели станете добиваться огласки, ничего, кроме тягот, детям своим не
принесёте. Подумайте о том…
И Евдокия Фёдоровна поняла, что он
прав.
В доме было тихо. Теперь всегда было
тихо. Слуги старались не попадаться ей на глаза и передвигались, кажется, на
цыпочках. Либерцев, постаревший за последние месяцы лет на десять, тоже не
докучал. Чувствовал, что ей не хочется ни видеть его, ни разговаривать.