Все они стояли кружком возле телеги
и смотрели под ноги. Матвей протолкался между спин сослуживцев и заглянул,
вытянув шею.
На утоптанном снегу лежал покойник.
Вообще-то, после трёх с половиной лет службы в Тайной канцелярии Матвея трудно
было поразить видом обезображенного трупа, но тут содрогнулся и он.
Лицо умершего превратилось в
бесформенное месиво, одежда была изодрана, а местами отсутствовала вовсе, и
через дыры проглядывала синевато-серая, в трупных пятнах кожа. Кисть левой руки
отсутствовала совсем, и из раны торчали кости, матово белевшие в факельных
отсветах.
— Кто это его так? — тихо
пробормотал Матвей.
Один из копиистов, Игнатий Чихачов,
обернулся.
— Это не наш. Божедомы привезли…
Сказывают, в лесу подобрали.
Игнатий был зелёный и часто
судорожно сглатывал, должно быть, пытался побороть тошноту.
Старательно отводя глаза от тела,
Матвей глянул на Прохора Петровича. Тот, недовольно скривившись, обернулся к
Кононову.
— Ну мертвец и мертвец… Мне-то он на
кой ляд? Почто его вообще к нам привезли?
— Я его на божедомку вёз, ваше
благородие. За городом нашли. Давнишний уж, вона, как его звери обглодали… —
отозвался возница. — Мне велено было к вам заехать, чтобы вашего мертвяка туда
же отвезть…
— Ну и что? — перебил Прохор. — У
нас нынче и впрямь колодник богу душу отдал. Забирай да и едь себе. Этот-то нам
зачем?
— А затем, что, похоже, это
подследственный твой. Тот, что проходил по делу о комплоте прошлой весной, —
проговорил Кононов, и Матвею почудилось в его тоне злорадство. — Как его звали,
Игнатий?
— Л-ладыженский. Алексей Ф-фёдорович… — тихо отозвался Чихачов, и
Матвей услышал, как у того отчётливо клацнули зубы.
— Вот и позвали тебя. Ты же
следствие вёл. — Кононов прищурился. — У тебя и парсуна его, помнится, была.
Стало быть, опознать сможешь…
На лице Прохора заходили желваки.
Матвей быстро опустил глаза. Он тоже вспомнил то дело. Дело было странное.
Анонимный донос на дворянина Фёдора Ладыженского и его сына Алексея подбросили
прямо на крыльцо Тайной канцелярии. Но вопреки правилам, подмётное письмо не
сожгли, а поручили расследовать самым тщательным образом. Старший Ладыженский
был арестован и вскоре умер, а сына его найти так и не смогли. Пресловутый же
портрет — «парсуна», которую не без удовольствия помянул Кононов, едва не стоил
Прохору должности. Ибо тот умудрился по пьяному делу эту наиважнейшую улику
потерять.