Великий Пётр одним мановением
превращал своих сподвижников из простолюдинов и даже холопов в сановников и
вельмож. И сам был венчан на прачке. Если царь женился на «портомое[2]»,
отчего граф не может жениться на дворовой девке? Или «Quod licet Jovi, non
licet bovi» — «Что позволено Юпитеру, не позволено быку»?
Владимир вздохнул. Чувства, которые
вызывала у него простая деревенская девушка, были столь сильными и острыми, что
порой он страшился их. Весёлый, легконравный, доброжелательный, но
поверхностный во всём, Владимир знал за собой это. К женщинам, как барышням,
так и актрисам, охладевал быстро. Иногда роман длился месяц-два, иногда пару
недель. Как правило, стоило ему расстаться с предметом своих грёз больше чем на
неделю, ветреная натура тут же остывала или находила иной объект для обожания.
Тем удивительнее было это новое
чувство, сильное и глубокое, точно омут. Уезжая в Ревель, Владимир втайне даже
надеялся, что разлука вернёт его всегдашнее, такое уютное состояние души, когда
жизнь — словно весёлый пир с музыкой и танцами, а любовь — лишь приятная
приправа к блюдам того пира. Расставание не остудило, а напротив, ещё сильнее
разожгло опасное пламя, бушевавшее в душе, и оно стало напоминать пожар,
беспощадный, яростный, роковой…
Чувство волновало и пугало. И хотя
даже наедине с собой он делал вид, будто ничего необычного не происходит,
где-то на самом донышке души, куда Владимир без нужды старался не заглядывать,
он знал — так теперь будет всегда.
«Купала повенчал. Кто на Купалу
слюбится, век не расстанется», — вспомнилось ему. И впрямь, что ли, языческий
бог свёл его с Соней?
Напольные часы пробили час дня.
Владимир тщательно оделся и велел седлать коня.
_______________________________________
[2] Прачке
***
Графиня Тормасова приняла его в
кабинете. В комнате, несмотря на ясный морозный день, было сумрачно из-за
прикрытых портьер, но, когда Евдокия Фёдоровна поднялась навстречу, Владимир
заметил, как сильно она похудела и осунулась. Видно, побег дочерей не прошёл
для неё даром.
Поклонился. Графиня рассматривала гостя
с удивлением и, как ему отчего-то показалось, с волнением. Наконец, жестом
предложила садиться и сама тоже опустилась в кресло.
— Чем обязана, граф? — Голос
Тормасовой не изменился — был таким же звучным и властным, как раньше.