— Уволен, — резко бросил он и, не обращая внимания на причитания
слизняка, въехал под низкие своды крепостных ворот.
— С возвращением, Ваше сиятельство!
Так, а этого он знает. Высокий, худой, седые волосы черной
лентой подвязаны, длинный нос свисает почти до подбородка…
— Лершик?
Штефан вгляделся в унылое, похожее на лошадиное лицо.
— Он самый, милорд, — бледные губы дворецкого растянулись в
подобие улыбки, но глаза оставались настороженными.
— А ты не меняешься, — Штефан соскочил с коня и бросил поводья
подбежавшему мальчишке. — Вели баню затопить, да девчонку
какую-нибудь посмышленее пришли.
Он покосился на застывших у порога слуг и добавил:
— Только пусть умоется, надоело уже на немытые рожи
смотреть.
Грязь под сапогами смачно чавкнула, заставив Штефана
поморщиться. Не двор, а конюшня…
— Будет исполнено, Ваше сиятельство, — проблеял Лершик.
Но он уже не слышал. Отодвинул дворецкого с дороги и, не обращая
внимания на кланяющихся слуг, прошел в дом.
Внутри было ничем не лучше, чем снаружи. Темные, закопченные
стены, выщербленные плиты пола, тусклый свет сальных свечей. И
запах… Неприятный запах заплесневевшего сыра, луковой похлебки и
кислого хлеба.
— Где экономка? — не оглядываясь на семенящего за ним
дворецкого, спросил Штефан.
— Ваше сиятельство, — тут же кинулась ему под ноги какая-то
рыхлая старуха, похожая на разваливающуюся копну сена. — Добро
пожаловать в Белвиль!
— Ты, что ли, домоправительница?
Он брезгливо скривился, разглядывая уродливую бабу в пышной
многослойной юбке с вышитыми на ней национальными узорами. От
черно-красного орнамента зарябило в глазах, и Штефан поспешно отвел
взгляд.
— Как зовут? — резко спросил он.
— Салта, милорд.
— Ужин готов?
— Да, милорд, — угодливо закивала старуха, и глазки ее
превратились в узкие щелочки, скрылись, утонули в толстых обвислых
щеках.
— Через час пусть принесут в мои покои, — приказал Штефан.
Он не стал дожидаться ответа. Скинул плащ на руки дворецкому,
пошатнувшемуся под тяжестью мокрой ткани, и пошел к лестнице.
Слуги замерли за его спиной испуганными зверушками, не решаясь
пошевелиться. Штефан скривился. Везде одно и то же: страх,
неприязнь, подленькое, трусливое любопытство... Пожалуй, из всего
этого перечня последнее он ненавидел больше всего.
Темный коридор привел его к высокой дубовой двери. Полотно было
старым и почерневшим от времени, рядом с ручкой отчетливо виднелись
следы когтей. Кто-то из предков память о себе оставил. Он потянул
медное кольцо и вошел в свою бывшую спальню. Хотя, почему бывшую?
Теперь вот это все, включая уродливый портрет, написанный Йонасом —
его настоящее.