Штефан обвел глазами тесные покои. Да, весело же ему тут
будет…
— Лершик! — гаркнул он, зная, что дворецкий притаился за
дверью.
— Ваше сиятельство?
Неприятный скрип повторился.
Старик не рискнул переступить порог, так и остался стоять в
коридоре, буравя его своими цепкими глазками. Послал же Сварн
работничков! Все один к одному!
— Баню затопили?
— Да, милорд. С обеда еще, как узнали, что вы к Стобарду
подъезжаете, так и того… затопили.
— Вели принести штоф ратицы, — снимая с пояса оружие, приказал
Штефан. — И яблок моченых. Да поживее!
— Слушаюсь, милорд.
Лершик поклонился и поспешил уйти, а он стянул рубаху, бросил ее
в кресло и распахнул окно. Прохладный воздух прошелся по уставшему
телу, словно ласковые руки любовницы. В ноздри ударил аромат
влажной земли, цветущих каштанов, прелой прошлогодней листвы.
Штефан распахнул створки пошире и высунулся едва ли не по пояс.
Темнота и туман скрывали очертания деревьев, но тонкий запах
горьковатого меда ощущался отчетливо. Впервые за две седмицы на
душе стало чуточку светлее.
Все-таки хорошо, что его покои выходят не во двор, а на
крепостную стену, за которой нет ни хозяйственных построек, ни
людей, один только лес.
Тихий стук в дверь заставил его обернуться. На пороге стояла
пышнотелая девица с длинной темной косой. В руках девица держала
поднос с запотевшим штофом и глиняной миской с мочеными
яблоками.
— Ваше сиятельство!
Он окинул сдобную красавицу внимательным взглядом. Молодая, лет
шестнадцати, не больше; щеки зарумянились от смущения, глаза
блестят от любопытства и самую малость — от страха, губы алеют
сочной вишней.
— Там поставь, — кивнул он на стол, а зверь внутри уже
принюхивался, присматривался, оценивал налитую грудь и крутые
бедра, плотоядно скалился.
— Что-нибудь еще, милорд?
Девица поставила поднос, но уходить не спешила. Глупая в своей
наивности и доступности…
— Вон пошла, — неизвестно с чего разозлился Штефан.
Он старался не смотреть на прислугу, не хотел, чтобы она увидела
его наливающиеся гневной краснотой глаза, а внутри просыпалась
знакомая жажда. Зверь требовал своего.
— Да, милорд, — испуганно пискнула девица и выскочила из
комнаты, а он отвернулся к окну и вцепился в подоконник, стараясь
удержать рассерженного зверя.
Обычно Штефану легко удавалось укротить свою сущность, но
сейчас, после долгого путешествия, сделать это было сложнее, чем
обычно. Хотя к чему лукавить? Не путешествие виновато, а то, что
ему предшествовало. Себе-то можно и не лгать. Да, он зол и обижен.
И душа ноет, как гнилой зуб. И гордость задетая не уймется никак, и
самолюбие растревоженное свербит, рвет когтями, воет дурниной.