– Говори,
Ваня, – сказал вдруг Горчаков. – Многое проститься может, но здесь
ты перешагнул грань дозволенного. Хочешь сохранить дружбу мою –
докажи прямо сейчас и здесь, что не задумывал ты зла. Есть вещи,
которые нельзя прощать, и это не только смерть Александры
Платоновны. Если правда то, что отступники были
замешаны…
Александр
вопросительно посмотрел на меня. Я достала свой фаравахар и
поцеловала его, дав таким образом клятву своей верностью Мани и
Свету. Он кивнул и снова повернулся к Пущину.
– Есть
законы человеческие, которые преступать не следует, даже рази
великой цели. Но есть и законы мироздания, которые нам Господом
даны и пророком его. Я знаю, что ты христианин, – пресек он попытку
Вани возразить, – но темные отступники – они, сиречь, слуги Сатаны,
готов ты с ними сделку совершить, погубив душу свою?
Пущин
помолчал какое-то время и все же начал говорить.
Итак,
Спиридонова он вчера видел, но так и не понял, что за господин
заявился на собрание общества, и почему его не хотел отпускать
Лунин: ведь пристав постарался ретироваться, увидев столько людей.
Но хозяин дома вместе с Бурцевым просто вцепились в него и не
выпускали. О том, что Николай Порфирьевич оказался убит, Пущин
узнал только сегодня, когда услышал разговор в прихожей квартиры в
доме на Мойке, где полицейские требовали выдать им молодого барина.
Дворецкий все понял верно и посетителей у входа задержал
бесконечным повторением «Никого нет-с!», а Иван тем временем
выскочил по черной лестнице. Он тут же побежал к другу Горчакову,
справедливо решив, что все товарищи по обществу сейчас будут не
лучшей компанией. У того в гостях оказался и Пушкин, который и
предложил стремглав мчать к графине Болкошиной, которая вхожа к
Императору, пусть и почившему. Друзья рассудили, что и наследник к
ее словам может прислушаться.
О самих
собраниях Пущин поведал мало полезного. Да, встречались у
отставного офицера Лунина, обсуждали несправедливость текущего
положения дел в стране и искали пути, как жизнь народа улучшить.
Иван об этом принялся рассказывать с жаром, но скоро смутился,
услышав мои даже не возражения, а просто мысли в противовес его
идеям. Мне было не сложно развеять юношеский пыл. Все это уже было
– с Павлом Пестелем. Вот это был враг! Его политические памфлеты от
детского лепета лицеиста отличались строгостью построений,
продуманностью и безмерным цинизмом. Эти хоть до конкретных планов
убийства Государя не дошли.