Я кивнула
с благодарностью.
– Лунин и
Бурцев, – утвердительно сказал Аракчеев. – Оба виновны, но надо
установить, кто именно нанес смертельный удар. Тебе известно
это?
Пущин не
знал. Я ощущала, что он и в самом деле ничего не ведал об убийстве,
для него стремительно развивающиеся события предстали неожиданным
кошмаром. Даже я своим талантом тут не смогла бы помочь, но
вмешался Гриша.
Ох,
удивляет он меня все больше.
– Лунин и
Бурцев, – спросил он Ивана, – кто из них левой рукой привычнее
владел?
Граф с интересом посмотрел на моего
охранника: к чему такой вопрос. И Григорий пояснил, что Спиридонова
ударили со спины и слева, и объяснить это можно только одним –
убийца является прирожденным левшой. Уж больно складный получился
укол, хотя он бы поостерегся задевать яремную вену, из которой
крови выльется столько, что хоть таз подставляй. На столь
беспардонные слова я поморщилась, но возмущаться не стала, все же
Гриша не был Николаю Порфирьевичу другом или близким знакомым, а
рассуждал сейчас о преступлении, словно отстраняясь от него.
О том,
был ли кто из злодеев левшой, Пущин сказать не мог, однако зрачки
мои сузились, и бывший мой ученик провалился в воспоминания, из
которых выскочил, держась за больную голову.
– Бурцев!
Он даже игристое шуйцей[3]
принимал!
Аракчеев
кивнул и снова спросил:
– Что
знаешь о пассажире «Саванны»?
Иван умоляюще посмотрел на меня.
Озаряться ему больше не хотелось, все же не самые приятные ощущения
после моего Света остаются. Название пироскафа он слышал, конечно –
корабль приметный, но никогда в делах общества оно не поднималось,
да и об англичанах неких он узнал только сегодня.
У меня сложилось мнение, что Пущина
его товарищи по политической борьбе держали исключительно для
количества и возможных связей. Никаких крамольных разговоров при
нем не велось, сам он принимал соратников за таких же восторженных
идеалистов – по подобию своему.
Граф, выслушав все до конца,
какое-то время молчал, глядя на Ивана. Очевидно, некое решение он
принял, потому что претензии к подпоручику он снимает.
– Так и
отпустите? – изумилась я.
– Дурака судить – только славу ему
делать, – отмахнулся Аракчеев и перевел тяжелый взор на
Пушкина.
Александр
нервно заерзал на стуле. «Только не надо в окно опять!» – подумала
я. А то ассоциации с людьми, прыгающими с высоты сквозь стекло, у
меня самые паршивые.