— Ты, Мить, определенно в училище пойдешь, и комдивом станешь, –
сопел в усы Кузьмич, выводя буквы на нарезанной «в четвертушки»
изнанке обоев. – В Москву на Красные пулеметные курсы[12] тебя
отправим.
Промелькнул девятнадцатый год, весь в засадах и разъездах,
перестрелках с бандами и борьбе с тифом, в учебе боевой и
умственной. Теперь имелась у Дмитрия Иванова своя лошадь, сполна
научился конюшенному уходу и обращению, да и карабин в руках уже не
так стволом «клевал». Шашкой слабоватую руку тренировал – имелись в
эскадроне виртуозы «казачьей» и «кавказской» школ, рубки с
«потягом» или «снизочку», показать и научить мальчишку зазорным не
считали.
Зимой крепко сцепился Особый с врагом под Игнатовском. Не
бандиты наседали, умелые вояки-атаманцы, потрепали на славу. Погиб
комиссар Хромов, зарубили спокойного Кузьмича, да что там, считай,
половину эскадрона кончили. Раненный трубач Мишка Пагуба потом в
больничке от горячки умер.
И лежал в тогдашнем стылом феврале Митька рядом с последним
отрядным пулеметчиком, лихорадочно палил из карабина по пролетавшим
по улице всадникам. Не слышал стрельбы, очередей, воя налетающих
казаков, клал пули, старался сшибить с седел людей…. Это же просто:
или ты, или тебя. Еще отстреливались из избы штабные эскадронцы,
часто бил маузер комэска, готовили писаря последние бомбы-гранаты,
но дело шло к худому…
Захрипел, откинулся на спину пулеметчик, плечо зажимал:
— Мить, порубят, тикай. Или сюда падай, лента ще есть…
От «максима» шибало разгоряченным металлом, а навстречу росло,
налетало уже во всю ширь улочки – топот, ржание, крик жуткий,
дунуло едким жаром пота разгоряченных, взбешенных страхом и
нагайками коней. Поддалась пальцам запасного пулеметчика гашетка:
не людей и коней очередь свинца резала, а движение безумное, весь
мир сметающее. Орал в ужасе красноармеец Иванов, себя не слыша,
дрожал в лихорадке тяжелый «станковый»… Оставшаяся половина ленты –
слава богу, без задержек, без перекосов…. Отвернула живая стена,
рассыпалась, втискиваясь в ворота дворов отдельными всадниками,
сигая через заборы спешившимися беглецами...
Это же так просто: или ты, или тебя.
А вот потом – когда на улицу, заваленную мертвыми и полуживыми,
стонущими, плачущими лошадьми и людьми, смотришь – вовсе и не
просто. Безумие и страх схлынут, а понимания нет. Зачем? Они зачем?
А ты зачем? Вон их сколько – навсегда мертвых и покалеченных.