Брел бродяжка по дорогам, снегом присыпанным, хрустел сапогами
по ледку, желтому от лошадиной мочи. Искал-рыскал без пауз: тепла,
жратвы, поспать спокойно, опять жратвы. Языков не знал, так в
особых разговорах и надобности не имелось – люди в лицо глянут,
мигом догадываются – и зубами хворый, и умом слабый. Э, смотреть на
такого уродца приличным людям – только настроение себе портить.
Имелось у Митьки немного денег из бумажника убитого
пограничника, но тратить их не рисковал – уж больно легко
засыпаться, местные точно запоминают, кто чем расплачивается, живо
заподозрят в нехорошем.
Вот всё люди понимают, всё мигом осознают. Да и не так уж сходу
ошибаются. О грузе в корзине не особо догадывались, но ведь «ствол»
– дело такое… пока не достал, не взвел оружие, его вроде и нет.
Обирать и обыскивать барахло завшивевших бродяг – то очень многие
брезгуют. Десятки раз гнали прочь Митьку жандармы, полицейские или
иные важные чины, но чтоб обыск – нет, не панское это дело. А ведь
иной раз так и хотелось: вот полезь, полезь, жирная морда, в пузо
свинца мигом отхватишь, да и сотоварищам твоим хватит.
Обошлось. К худу ли, к добру, но так и не выглянули на белый
свет «парабеллум» с «бульдогом», не плюнули согревающее. А были
моменты боли, когда уж совсем подкатывало, были, чего скрывать.
Кроме верной боли, имелась у Митьки дощечка с накарябанным
карандашом: «Иду до доктора в город». Язык той надписи меняли
добрые люди дважды, да, собственно, кто вчитывался в ту мазню, оно
же и так очевидно.
Экономил, последняя немецкая папироса докурилась уже в Эстонии.
Сидел бродяжка на бревне у взгорка, пытался пускать кольца дыма. Ох
и душистый табак был, согревающий. Пригревало первое ощутимое
солнце, ласкал нос ароматный дым. И приятно было думать, что
гад-пограничник давно в земле, а Митька вот – дымит. По совести
говоря, много лучше было тогда пристукнуть памятного немчика с
носом-рылом. На всю жизнь запомнился, шкура проклятая, изувер
прусский. Но и так нынче шло неплохо, тепло…
Сейчас, покачиваясь в кузове грузовика, Дмитрий Дмитриевич
Иванов думал, что того времени и вообще не было. Безвременье было –
шел мальчишка между временами и эпохами, границами и народами,
готовый сдохнуть, да на прощанье убить кого попало. Разве такое
бывает? Ну, если без бреда и жара температурного?