— Глеба опять? — тихо уточнила я, увидев пустой стул.
— Мерещится. Орал вчера весь день. Пришлось настойки дать.
Откуда Яжинские опий брали, я тоже знать не знаю. Не торгуют? И
ладно. Здесь, на Дальнем, лишние вопросы задавать не принято.
Ели горячую крупяную кашу, щедро приправленную мясом и травами,
ароматную до одури и сытную. Запивали травяным отваром, и только
мне знаком особого расположения поднесли настойки.
— Спасибо. Но... пока воздержусь.
Яжинский кивнул.
Он тоже не стал пить. И дождавшись, пока младшая из внучек — а
было ей двенадцать, в последний год войны родилась — доест,
поднялся.
Постелили мне на печи. И стоило забраться, как меня окутало
тепло. Окутало. Укрыло и... утащило.
...я снова видела болото.
Нарядную зелень. Редкие сосенки, что пробивались из мхов.
Длинные гряды с седыми гривами. Оконца болотной воды.
Лай собак позади.
Треск.
Люди... люди, которые бежали к болоту и падали, вязли в топкой
жиже. И все равно пытались уползти. Дальше. Прочь от кромки леса,
из которой неспешно, зная, что деваться бегущим некуда, выходили
люди в черной форме.
Твою мать.
Как же я ненавижу сны. Особенно те, которые почти воспоминания.
И сейчас даже рыкнуть некому, чтобы сопли подобрала.
Из сна я вывалилась незадолго до рассвета.
Отуля уже возилась у печи. Я принюхалась. Блины? Блины я раньше
любила. Очень даже. А теперь вот от запаха стало тошно. Но ничего,
перетерплю. Я потянулась. Печь за ночь слегка остыла, но в целом
под толстым одеялом из овечьих шкур было очень даже неплохо. А вот
без одеяла зябко.
Я поежилась и сползла.
— Помочь?
Отуля покачала головой и глянула на меня, будто... ожидая?
— Я его найду. Постараюсь.
Кивок.
— Янка?
Поджатые губы. И пожатие плечами. Не вернулась? Беспокойство
стало сильнее. Хорошо, если б и вправду у Софьи осталась. Оно-то
разумно. Или Медведь не пустил? Он мог. Он тоже не любил, когда
дети по ночам гуляют. Или случилось что.
Не думать.
Мысли тоже беду накликать способны.
Отуля перевернула сковородку, и подрумяненный желтый блин
плюхнулся на выскобленную добела доску.
— Ешь, — голос у нее тоже был низким, мужским.
Знаю, к ней сватались. Мужиков-то на Дальнем всяко больше, чем
баб. Вот и ходили. И кланялись. И Яжинскому тоже. Он-то не стал бы
неволить, удерживать. Ни её, ни прочих, но ни одна из овдовевших
невесток не пожелала уйти.