– Узнают правду всё равно, –
раздражённо бросил Демад.
– Узнают, – согласился Эсхин, – но не
сразу. И долго будут сомневаться, не верить. Очень долго. Уже когда
десять гонцов прибудет, да хоть сто! Неужели не понимаешь ты, какой
это страх? Целый город, один из могущественнейших в Элладе, продан
в рабство. Стены разрушены до основания, а земля посыпана солью!
Ксеркс жёг Афины, люди спаслись, укрылись на Саламине, полтораста
лет прошло, а до сих пор, как вспомнят, так вздрогнут. А тут год
назад! Фивы – не какая-то там Амфисса! До основания! И в рабство
всех! Как бы нашего пастуха дрекольем не побили.
Демад не ответил, мысленно взвешивая
каждое слово Эсхина.
– Ты, Эсхин, притчу намеренно до
конца не рассказал? – раздался голос со стороны входа.
Гости повернулись: в дверях стоял
немолодой муж, одетый очень скромно.
– Радуйся, Фокион, – буркнул оратор,
проигнорировав вопрос.
– Что потом было, знаешь? – продолжил
пожилой стратег, – пришли волки и зарезали всех овец. Тщетно звал
пастух на помощь, только злились люди, что глупцу не смогли
вколотить ума и опять он за старое...
– Плохо ты своих сограждан знаешь,
Фокион, – возразил Эсхин, – афиняне живут сиюминутными желаниями и
страхами. Каждый умён сам по себе, а все вместе – глупая толпа, не
способная думать о будущем.
– Допустим, Демосфену сразу не
поверят. На его месте я бы поостерёгся надевать праздничный
гиматий, как раз по упомянутой тобой причине. Но ведь скрыть столь
важное событие невозможно. Сколько времени ты намерен выиграть и,
самое главное, что собираешься делать, получив это
преимущество?
– Отправлю посла к Антипатру. Нет, не
отправлю, поеду сам.
– Когда ты уедешь, Демосфен добьётся
твоего осуждения, ты будешь, по меньшей мере, изгнан. И о чём ты
станешь говорить с Антипатром?
Эсхин не ответил.
– Демосфену могут поверить сразу, –
сказал Эвбул, – люди рассудят, что, поверив ложным слухам один раз,
он больше не совершит этой ошибки.
– Я слышал ваши речи, многие из вас
уже кричат: "Вернуть, отнять!" – предвосхищая завтрашние слова
Демосфена. Ещё вчера вы стояли за македонского царя, – выражение
лица Фокиона оставалось бесстрастно, но Демад всей коже
почувствовал идущую от стратега волну холодного презрения, – а
сейчас поджали хвосты и ползёте на брюхе к новому хозяину. Уж если
здесь сейчас пошли такие разговоры, что мы услышим завтра, когда
соберемся на Пниксе? Не вижу ничего, что стоило бы обсуждать в
такой компании, напрасно я пришёл сюда. Говорил год назад и скажу
снова: македонское войско уменьшилось всего на одного человека.