Тетка Анжела, скрюченная, горбатая, с
длинными, как у обезьяны, руками, с детства страдала тяжелым
заболеванием, перекрутившим ее позвоночник, изуродовавшим
конечности и превратившим жизнь в бесконечный ад. Дожила она в
одиночестве почти до сорока лет и прожила бы так и весь остаток
своей не балующей разнообразием жизни, если бы ей на шею не
свалилась эта орущая, голодная, требовательная девочка. Анжела
как‑то рассказала Аде, что беспутная мать просто принесла
завернутую в одеяло дочь к старшей сестре, положила девочку на
пороге и, позвонив в дверь, преспокойно ушла. И не знали ничего о
молодой женщине до тех пор, пока не пришло известие о ее кончине.
«Подохла, как собака», – цедила сквозь зубы Анжела, но
беззлобно, в душе жалея беспутную младшую сестру. Об отце девочки
ничего не было известно, хоть тетка и пыталась найти его:
выспрашивала местных сплетниц в надежде узнать, с кем около года
назад путалась ее сестра. Но когда Анжела увидела одного из тех
«кавалеров», решила, что пусть уж у девочки вовсе не будет отца,
чем вот такой, опустившийся ниже некуда. Разборчивостью в любовных
связях младшая сестренка не отличалась.
И хотя этот крест – поднимать ребенка
на нищенскую пенсию едва передвигающегося инвалида – легким никак
нельзя было назвать, Анжела не жалела, что взвалила его на себя.
Она и не ожидала от жизни подобного чуда: с тем, что ее судьба
– коротать отведенные ей годы в одиночестве, – она смирилась
еще в молодости. Сознательно запретив себе мечтать, надеяться,
желать, Анжела добилась того, что превратила себя в замкнутую,
ворчливую тетку с окаменевшей душой. И сама от себя не ожидала, что
вдруг на камнях может прорасти молодой, но оказавшийся таким
сильным росток любви.
Анжела любила девочку, но, сама не
знавшая ласки и нежности, не могла выразить чувства: нескладные
руки, порой тянувшиеся, чтобы обнять сиротку, опускались
нерешительно, так и не коснувшись девочки. Не баловала Аду (на
нищенскую пенсию особо и не разбалуешь), держала в строгости, за
проступки наказывала, но за успехи и достижения не скупилась на
похвалу. И по‑своему учила жизни. «Смотри мне, Адка, будешь рохлей,
не будешь за кусок свой драться, запинают тебя, останешься
голодной. Сироту обидеть проще всего, никто не заступится! Не на
доброго человека надейся и не на боженьку, а на себя, только на
себя», – внушала Аде тетка. И девочка слушала, мотала
наставления себе на ус. Анжела с радостью отмечала, что растет
племянница смышленой и сообразительной – не оправдались опасения,
что из‑за плохой генетики девочка будет страдать слабоумием.
Анжела, глядя на умненькую девчушку, все больше и больше подвергала
сомнению версию, что родилась она от местного пьянчужки. А что,
если у сестры случился роман с интеллигентным, но женатым мужчиной,
может быть, каким‑нибудь профессором? Анжела придумала такую
историю и сама поверила в нее. И частенько приговаривала: «Адка,
придет время, учись! Светлая голова тебе дана не для того, чтобы
прическу носить, а чтобы думать! Умные далеко идут. Будешь учиться,
станешь большим человеком, а не будешь – пойдешь в дворничихи. И
будешь жить как Симка. Ты же ведь не хочешь так?» Ада не хотела. К
дворничихе Симке она относилась со смесью страха и брезгливости,
потому что была та вечно пьяной, горланящей непристойности,
ободранной, как бездомная. Впрочем, и квартиры приличной у
дворничихи не было, жила она в котельной, где спала, ела и
принимала ухаживания и ласки от таких же, как сама, перманентно
нетрезвых кавалеров. Ада точно не хотела так жить.