– Ну если по полной… На
корабль?
– И мороженое! – подхватил
он.
Когда‑то это было их излюбленным
занятием: садиться у причала парка Горького на корабль,
предварительно купив мороженое, подниматься на самую верхнюю палубу
и, проигнорировав скамейку, стоять у бортика и смотреть то на воду,
то на проплывающие мимо суда, глядеть на Москву, которая со стороны
реки казалась совсем другой. Поднявшись на корабль, словно сходишь
с транспортерной ленты и, созерцая город уже с водной поверхности,
в другом ракурсе, подмечаешь детали, которые никогда не видишь,
ежедневно пробегая мимо них – там, на суше. Аде почему‑то всегда
казалось, что на теплоходе время идет в другом ритме: на берегу оно
стремительно исчезает в пасти какого‑то ненасытного монстра, а
здесь растягивается мягко и сладко, как нагретая карамель. И
смакуешь здесь время, наслаждаясь каждой секундой, тогда как на
берегу его глотаешь, не разбирая вкуса, как гамбургер в
«Макдоналдсе».
Что ж, если бы этот день был у них
последний, она бы и прожила его как последний: отпустив желания на
волю, разбив принципы, стерев все обещания, данные самой себе.
Потому что, если не будет будущего, не будет боли, не будет
сожалений, не будет стыда. А останется счастливое удовлетворение от
того, что хоть один день прожил не в клетке искусственных правил, а
в радостном полете вольной, беззаботной птицы, став наконец‑то
полностью самим собой, без боязни сделать неправильный шаг и
вызвать осуждение.
Что, если завтрашнего дня и правда не
будет?..
– Борис? – позвала Ада.
– Что? – встрепенулся он
так быстро, будто надеялся и ждал, что она его окликнет.
Его губы были испачканы остатками
растаявшего мороженого. Как и раньше во время этих речных прогулок.
И, как и прежде, она сама потянулась к нему, чтобы сцеловать с его
губ эти следы.
Боярышники, 1914 год
Как страшно… Ноги не идут, дрожат
в коленях, подгибаются. За каждым деревом мне мерещатся чудища. Ах,
зачем я согласилась на это? Умру, умру от страха! И как не вовремя
вспоминаются сейчас все те жуткие рассказы о разверзшихся могилах,
восставших мертвецах и упырях, которыми меня пугала Ульяша. А ну
как зашевелится сейчас какой крест! Ой, что это? Сердце ушло в
пятки. Из горла вырвался крик: костлявые руки, протянутые ко мне…
Мертвяк! Ой, лишенько. Едва не лишилась чувств, да рассмотреть
успела, что напугали меня корявые ветви.