Третьяк ответить не успел – Зиновьев уже уставился на шептунов
из-под нахмуренных бровей.
– Что еще?
– Не гневись, Дмитрий Иванович… Но дозволь узнать: а что с
Хабаровым?
– Об тате этом печешься?! – Зиновьев тут же разозлился пуще
прежнего. – На Москву свезу вора-Ярофейку! Там его дьяки мудрые
судить будут. Со мной поедут Поляков с Москвитиным, чтобы живым
словом челобитную подтвердить. А еще толмачей и аманатов заберу…
Кстати, начеркай мне имена их, дабы не забыть.
– Всех? – тихо уточнил приказной.
– Всех-всех… И мужиков, и баб! Ведаю я, – дворянин на миг
по-волчьи оскалился. – Местные тоже на Москве дознавателям свое
расскажут. А что люди не расскажут, то бумаги поведают. Мои писчики
уже заглянули в ясачную книгу – ой, много тамо интересного! Так что
и книгу возьму, и прочие записки Ярофейкины. Всё, что он при себе в
торбах да мешках держал, на вас наживаясь. Ну, и рухлядь ясачную уж
захвачу: коли я ужо тут и на Москву еду. Собрали-то ясак?
– В низовьях только, – отрешенно ответил Кузнец. – До верхнего
Амура в сём годе еще не добирались.
Зиновьев забирал всё. Выгребал подчистую, благо, повод был
отличный: Ярофейку-вора изобличил. Значит, хватай всё, что плохо
лежит! А что из того до Москвы доедет – одному Богу известно.
«Вотт радости у поляковцев, – не без злорадства подумал Онуфрий.
– Наказали лихоимца Хабарова. Ну, теперя нате – получите
благодетеля из Москвы…».
– Онофрейка! – Зиновьев возвысил голос; видать, Кузнец так ушел
в думы свои тяжкие, что не услышал дворянина. – Ступай, говорю! С
памятями ознакомься с усидчивостью. Да то, что велел – утром
сполни!
Поклонившись в пояс (пусть гад еще одной костью подавится!)
Кузнец махнул головой Чечигину и вышел на свет Божий. Света,
правда, не было: небеса наливались чернотой. Реку уже только слышно
было. Лишь пятна десятков костров манили к себе мошек и людей.
Туда и пошел.
Странно дело: от дневного противостояния местных и пришлых и
следа не осталось. У первого же костра Кузнец приметил серые да
синие единообразные кафтаны стрельцов, а супротив – знакомые ряхи
казаков Васьки Панфилова.
– Ты на барина-то зря не наговаривай! – со страстью в голосе
вещал долговязый воин Сибирского приказа с курчавой рыжей бородой.
– Он ведь с Москвы сюда ехал Хабарова награждать! Былой воевода
якутский-то в приказ такого напел, что вы тута все радетели дела
государева! Как не похвалить. А, когда на Лену прибыли – там уже
новый воевода. И ентот Ладыженский Дмитрию Ивановичу ужо совсем
другие песни поет. Что немчин поганый Францебеков в Якутске всё
разворовал, и что Хабаров – евонный подельник. А на Амуре он не
дела вершит, а мошну набивает. Которую они с Францебековым в обвод
уводят. Пришли мы, значит, на Урку, опосля, на Амур – и что видим?
Пустынь! Албазин городок заброшен, прочие пожжены. Даурцы ваши при
виде дощаников в леса бегут. Полей нет. Вот скажи мне: отчего у вас
тута так?