После той экзекуции, двое или трое пленников не выжили – уж
больно в раж вошли палачи… Зато поляковцы, глядя на всё это,
окончательно пали духом. И, когда Хабаров велел демонстративно
сколачивать дощатые щиты, чтобы под их прикрытием, якобы, идти на
приступ – выбросили белый флаг. Ну, образно говоря. Лидеры
бунтовщиков запросили переговоры.
Они торговались, пытались сохранить лицо, но стоило только
глянуть в глаза атаману, как становилось ясно – пощады не будет.
Хабаров кивал и улыбался, но правду говорили только глаза.
Дальше было то, что Санька помнил по сухим строкам в статьях и
монографиях. Бунтовщиков пороли. От души и неспешно. Не всех, но
каждого, кто относился к «идейным» бунтарям. Хабаров и Петриловский
собирали доносы… и ведь доносили! Доносили, надеясь на то, что их
шкуры останутся целыми. Санька не понимал, как невероятные мужество
сочетаются в этих людях с холопской подлостью… Конечно, не во
всех.
Просто настали дни, когда герои незаметны, а подлецы на
виду.
Четверых зачинщиков – Стеньку Полякова, Костьку Москвитина,
Федьку Петрова и Гварилку Шипунова вообще в кандалы заковали. Пока
сильных морозов не было – на снегу держали. Но все-таки уморить от
холода не дали. Бунтовщиками помыкали, как хотели. Обшмонали всю их
поклажу, весь острожек. Выгребли меха, вплоть до беличьих. У
кого-то отнимали вещи и даже одежду. Ну, в лучшем случае, велели
менять что-нибудь хорошее, на свое плохое.
Тогда и довелось Саньке выяснить: он-то сам подлый холоп или
нет?
Тимофей Старик, который всё еще не забывал своего найденыша и
которому именно он невольно первым дал прозвище Дурной, притащил в
землянку к парню целый ворох одежды.
– Нутко, вздень! – радостно велел он.
Санька на миг застыл. Перед ним была шуба из овчины, толстые
кожаные штаны и местная меховая обувь типа унтов. Всё это сняли с
кого-то из поляковцев, возможно… возможно, с трупа.
«Ну? – ехидно спросил сам у себя Известь, выстукивая дробь даже
в истопленной по-черному землянке. – Не возьмешь?
Побрезгуешь?».
И, конечно, не выдержал. Первым делом запихал ноги в унты,
которые уже забыли, когда им в последний раз было тепло. Потом
замотался в шубу, великую не по размеру.
«Ну, и мне ли теперь осуждать этих людей, – ругнул он себя. – Я
такая же шкура. Ради своих интересов и с трупа одежду возьму».