Того дома, где едва не зарубил Хабарова.
Снял правый унт и принялся увлеченно что-то в нем высматривать.
А свободной рукой постукивал по стылым бревнам и тихонько звал:
– Чакилган!.. Чакилган!..
Раз десять звал. Казалось, план сорвался. Но тут по бревну с
внутренней стороны поскреблись. Из щели между бревнышками вынули
какую-то затычку, и Санька отчетливо услышал взволнованный
шепот:
– Да…
Сердце заколотилось; скрывая волнение, толмач стал усиленно
вытряхивать из унта что-то несуществующее, а сам, наклонив голову,
заговорил по-даурски:
– Чакилган, здравствуй! Это я… – и осекся. Он ведь раньше даже
имени своего ей не сказал!
– Сашко, – вдруг тихо ответила пленница за стеной.
– Ты мое имя знаешь?!
– Но ты ведь тоже моё узнал. Мое настоящее имя, – Санька готов
был поклясться, что услышал улыбку в голосе.
Нога на утреннем морозе околевала, а сердце найденыша горело
огнем! Он забыл о конспирации и глупо улыбался. Разве… Разве это не
признание?
«Признание чего, Дурной?».
«Ну… Ну того, что она ко мне так же неравнодушна, как и я к ней?
Или нет?».
«Кто знает».
Разволновавшийся Санька даже не знал, как продолжить разговор. А
потом мысленно грохнул шапку оземь и прошептал:
– Чакилган, я спасу тебя! Умыкну из плена. И ты домой
вернешься.
«Блин, как рыцарь из сраного романа!» – тут же укорил он себя,
зардевшись.
– Сейчас? – ахнула девушка.
– Нет, – Дурной смутился. – Сейчас никак… Ты уж прости. После
ледохода Хабаров пойдет вверх по Амуру. И в конце лета я тебя
умыкну. Клянусь! Я знаю, как… Только не знаю, где твой дом.
– А куда летом собирается злой Ярко?
– Снова к устью Зеи, – это Санька знал точно.
– Мой улус недалеко, – ответила Чакилган. – Вверх по реке, на
правом берегу Зеи кочует род моего отца.
– А как его зовут?
– Мой отец – славный Галинга из рода Чохар, – голос даурской
пленницы потеплел.
– А как его можно… – Санька резко оборвал вопрос и прошипел. –
Затыкай дыру!
Вышедшие на утренний променад казаки увидели лишь, как Сашко
Дурной ожесточенно напяливал обувку на к хреням окоченевшую
ногу.
Несколько дней после для Саньки прошли, как в дурмане.
– Она знает мое имя, – неслышно шептал он, лежа на холодном
топчане. – Сидя в плену, она узнала мое имя. Блин!
Он запускал обе пятерни в отросшие патлы, ерошил волосы и шептал
снова и снова:
– Чакилган.