напой тихонько мне, как дорог край березовый
малиновой за…» и, хрипло закашлявшись, внезапно умолкла на
полуслове. Остро пахло свежескошенной травой и ночными пионами. А
на душе у меня было так тяжко, так муторно, что я и не заметила,
как из тени от кустов сирени отделился силуэт человека.
От неожиданности я вздрогнула и сбилась
с шага, чуть не угодив носом в клумбу с пионами. Ещё и лодыжку
подвернула.
– Лида, – голосом Будяка понуро сказала
тень. – Давай поговорим?
– Твою ж мать! – в сердцах воскликнула
я. – Вот зачем так пугать!
– Я же не нарошно, душа моя, – голосом,
начисто лишенным любого мало-мальского раскаяния, сообщил Будяк. –
Темно тут. Под ноги же смотреть надо.
Я вспыхнула от досады и
негодования.
– Давай помогу, – крепкая рука Будяка
по-хозяйски подхватила меня под руку.
– Пусти! – возмутилась я. – Руки
убери!
– Ну что ты, как пятиклассница, –
отеческим тоном попенял мне Будяк. – Я домой провожу тебя.
Поговорить нам надо.
– Нам не о чем с тобой говорить, Пётр
Иванович! – твёрдо отрезала я, тщетно пытаясь выдернуть руку из
захвата. – Всё уже переговорили и порешали. Так что
прощайте.
Я таки вырвала руку и развернулась,
чтобы уйти, но Будяк удержал, намеренно не отпуская
меня.
– Лида, – повторил он настойчиво, – ты
можешь и не говорить, хотя я тут тебя больше часа, между прочим,
жду. Говорить буду я. А ты просто послушаешь.
Молча.
– Я не просила меня
ждать!
– Зато Римма Марковна просила! – не
повёлся Будяк, – она тебе ужин и завтрак передала. Пирог вон
испекла. Ещё тёплый.
– Пётр Иванович, – скрипнула зубами я
(настроение и так было в полном раздрае), – я не желаю с тобой
разговаривать. И не собираюсь приглашать домой. Если Римма Марковна
что-то передала – давай сюда. Так уж и быть, заберу. Но впредь
больше так делать не надо!
– Как?
– Не надо с Риммой Марковной
разыгрывать эти шахматные комбинации! – вспылила я, окончательно
теряя терпение, – пирог он мне среди ночи привёз! Тёпленький! Ты
Нинке своей пироги вози теперь! Сюда больше ездить не
надо!
– Не кричи, душа моя, люди уже спят, –
Будяк привлёк меня к себе, – хотя ревнуешь ты очень мило. Мне
нравится…
Мне захотелось влепить ему в глаз. Не
знаю, до чего мы бы доругались, как вдруг сверху опять возмутилась
Ядвига Поплавская:
– …и камушки у берега качали, и пела
нам малиновка тогда, о том, о чём напрасно мы
молчали…