Я выбрался из дома, стараясь не потревожить покой дремлющих слуг
– чудаковатых, но милых супругов Эйзерваль. Они, увы, были уже
немолоды, и спали плохо и чутко.
Ночь была безлунна, и лишь газовые фонари вдоль улицы разбавляли
густые чернила, разлитые над городом. Я шел, постукивая тростью по
мостовой, и иной раз мне казалось, что над моей головой висят
огромные часы, методично отстукивающие минуты. Минуты… до чего? Или
же стук чьего-то сердца, которое вот-вот остановится.
Я спешил, но старался не привлекать к себе лишних взглядов, как
репейник, вцепляющихся в меня. В эти мгновения меня будто окружал
некий ареол, невольно притягивающий ко мне чужие взгляды. Мимо,
грохоча колесами по мостовой, промчался экипаж. И если кучеру я
оказался безынтересен, то сидящая внутри кеба леди внимательно на
меня посмотрела. И тут же, словно чего-то испугавшись, поспешно
отвернулась от окна. Что-то в моих глазах ее напугало.
Пожав плечами, скрытыми черным фраком, я свернул в проулок. Я
шел, ориентируясь на некое внутреннее ощущение – словно вместо
моего сердца был моток пряжи, а кто-то невидимый там, в темноте
переулка, осторожно наматывал нитку, притягивая меня к себе. Кто-то
– я знал это наверняка, и все же, парадокс, не переставал надеяться
– мертвый.
Проулок закончился тупиком – высокой глухой стеной каменной
громады. В углу, скрытое полумраком, лежало девичье тело. Я
приблизился к ней, инстинктивно стараясь ступать мягко, позабыв,
что она уже никогда не сможет услышать меня. Сейчас она бредет по
Пустыне Снов, но где закончится ее путь, знают только боги.
Оглядевшись по сторонам и удостоверившись, что за мной никто не
наблюдает, я вскинул ладонь. Спустя мгновение на нем заплясал
огонек, словно вырванный с чьей-то свечи – впрочем, так оно и было.
Огонь не причинял вреда ни моей коже, ни перчатке из белой лайки,
но позволял мне хорошо рассмотреть лежащую на земле девушку.
Несомненно, при жизни она была очень красива – правильные черты
лица, аккуратный вздернутый носик, веснушки, рассыпанные по
золотистой коже. Но сейчас черты ее милого лица были искажены
печатью смерти – глаза вытаращены, в них навеки застыл страх, на
шее в том месте, где равнодушный металл соприкоснулся с нежной
кожей – порез. Как росчерк пера, макнувшего в ярко-алые чернила –
подпись на приговоре незнакомки, где было только одно слово:
«Смерть».