– Ага… и еще живьем сдирали
крюками кожу, – разом поскучнел я. –
Но, на мое счастье, мы живем в более
прогрессивные времена. Миру нужна гармония, Стэфан.
Однако моя трость с этим
утверждением явно была не согласна:
– Миру нужен огонь
и стальная пята, иначе он быстро придет в негодность.
– В тебе говорит
кровожадная душа демона, – укорил я его и тут же
об этом пожалел.
– У нас нет души.
И сколько раз я тебя просил – не называй меня так.
Это, по меньшей мере, оскорбительно!
Амнисы[2] не относятся к роду низших.
– Ну, извини, –
повинился я, не желая слушать в течение двух
следующих часов поток разнообразных нотаций.
– Мой мальчик, когда ты
доживешь до моих седин…
– Я не доживу, –
перебил я его, и он, поняв, что сказал что‑то
не то, прикусил язык, кашлянул, прочистил горло и, сменив
тему, произнес уже совсем другим тоном:
– Не уверен, что ты
поступил правильно, так быстро изменив планы. Ведь ты
собирался гостить в Отумхилле до конца недели,
а пробыли мы там меньше суток.
– Я извинился перед
Зинтринами. Они поймут.
– Извинился письмом, а не
лично, как того требуют светские приличия. Это больше
похоже на бегство, чем на отъезд.
Теперь уже мне нечего было сказать.
Стэфан, как частенько это бывает – прав. Но меня
тяготило присутствие в имении Зинтринов, куда
нежданно‑негаданно приехала Кларисса вместе со своими
подлецами‑братцами. Впрочем, дело было не в ней. Точнее,
не только в ней.
Прошло уже полтора года, как я
снова оказался в этом фальшивом блеске – высшем свете
Рапгара, среди пустых разговоров о погоде, поло, скачках
и новых целебных курортах, а все они, прекрасные
дамы в вечерних платьях и господа в смокингах
и фраках, до сих пор то и дело награждают мою
персону в лучшем случае любопытными взглядами. В худшем
можно разглядеть целый спектр эмоций, начиная от сочувствия
и жалости и заканчивая опаской и презрением.
В первом и втором я совершенно не нуждаюсь, третье
меня несколько смешит, а четвертое совсем не трогает.
Но вместе с тем, по возможности, я старался
игнорировать благородные сборища, если, конечно, от этого
нельзя было отвертеться.
Данте в шутку называет меня
затворником и говорит, что теперь, после всего
случившегося, я точно должен брать от жизни все,
а не чахнуть у себя в норе.
– Спеши жить, мой друг.
Спеши жить, – говорит мне это древнее чудовище,
как только на него нападает очередной приступ
меланхолии.