Все, к чему прикоснусь.
Ядовитая, поглощающая все на своем
пути плесень сочилась из пальцев: тронь – поползет, поглотит,
заберет…
Вязкое марево сна не желало
отпускать, даже когда в него вплелся вопль мира.
Впивалось занозой-шепотом: «Я тебя
удержу!»
И держало, заворачивало, как
младенца, в пропахшие сыростью и тленом простыни, ласково укачивало
в ладонях: куда? зачем? Побудь еще, посмотри еще, не такое покажем,
а там – что там…
Вой. Крик. Надсадное:
«Владыыыыыкаааа!!!» – идущее из каждой стены, из
светильников, из амфор с нектаром, из бесплотных глоток теней. Там
простираются с мольбой в сторону моего дворца огненные руки
Флегетона, хрипит Цербер, и стонут гранаты, которые сжигает
непривычный свет…
Солнечный свет.
«Это кошмар», – жеманясь,
шепнула плесень.
«Это кошмар, но не сон,
невидимка!» – прохрипела Судьба.
Закутаться в гиматий я не успел. Ни
гиматий, ни хитон, рукой провести не додумался! Проснуться не успел
тоже, рванулся вон из спальни как был, вместе с одеялом…
Открыл глаза, уже на привычном утесе
– и сотни лучей-острий устремились ко мне наперегонки. Солнечные
плети хлестнули обнаженную спину.
Это кошмар, шепнуло что-то из
давешних снов. Это не твой мир. В твоем мире над головой своды.
Здесь – обезумевший Уран. В твоем мире не место солнцу. В этом –
безумном, насквозь пропитанном удушливой гарью – солнце прыгает в
раскаленном добела небе, катится вниз на землю и льет водопады
безжалостного света в подземный мир, и мир кричит и бьется в
агонии…
Мечутся тени – мореходы на корабле,
который дал течь. Склоняют головы, обугливаются непривычные к жару
асфодели. Истошно голосят в Стигийских болотах, воет Цербер, и все
новые трещины раскалывают свод, пропуская чуждый, нездешний
огонь.
Мир трескается, как пересушенный в
печке кувшин, в трещину лезет белый огонь, раздирает пальцами
камни, обрушивает кулаки на гранатовые деревья, на скалы, на
притоки Флегетона… у них там что – вторая Титаномахия?! Такая, что
Гелиос колесницу не удержал, упустил на землю?!
Мир сучил обожженными лапами и выл –
страшно, тысячей голосов, но на одной, пронзительной ноте. Хрипло
втягивал в себя воздух, содрогался, плевался алой кровью вулканов,
– и не мог ускользнуть от убивающего, чуждого света.
Подыхал, как рыба, выброшенная штормом на песок, как Ехидна,
которую я приказал однажды выкинуть под солнце, как…