Посейдон поглаживал колчан. На его
плечах вызывающе золотились остатки Гефестовой сетки – получалось
почти естественно. Аполлон перебирал пальцами в воздухе и что-то
мурлыкал.
Наверное, представлял, какую песню
сложит, когда всё будет закончено.
Вечный спутник Мусагета – незримый
аэд – конечно, тоже был здесь, семенил возле похрапывающего свертка
и ликующе бренчал:
После ж богатую ткань хитроумно
великие взяли,
И, без почтенья обвив глупца
злокозненное тело,
Мощью своею его приподняв,
торопясь, в коридоры вступили.
Подвиг предчувствуя славный,
ступал Посейдон Черногривый,
Путь указуя трезубцем, что волны
морские колышет,
И, поднимая стихии со дна,
корабли потопляет,
После же, словно зверей
кровожадных и мрачнокосматых,
Он усыпляет стихии и делает
тихими их, словно овцы.
Также и Феб златозарный, легко
поспевая за Дедом
Морским, коридор наполняя
прекрасным,
Благоуханьем своей красоты, тут
ступал величаво.
Лик он сокрыл свой чудесный,
подобно тому как
В тучах скрывается солнце, и
страждет тогда на земле всё живое…
Он был слеп, этот аэд. Надрывался,
воспевая красоту Мусагета и величие подвига – избавления Олимпа от
тирании Зевса.
Иначе мог бы заметить что вслед за
двумя богами идет третий. Правда, без кифары, молнии и
невидимый…
Все аэды в каком-то смысле – слепцы.
Они поют только об очевидном. Невидимок, которые так часто двигают
великими, им не рассмотреть – потому и песни получаются хоть и
красивыми, но с пеленой на глазах.
Вот они прянули в дверь, и
предстал перед ними
Внутренний двор, что подобен
своей красотою
Был басилевсам дворцам, ибо
мрамором был он отделан
Разных цветов, и мозаикой он из
камней драгоценных
Был изукрашен, которая изображала
победы
Многомогучего Зевса, что ныне
бесславно повергнут,
И в покрывало завернут и связан,
как будто
Теленок едва лишь рожденный,
который готов на продажу.
Гордую речь начал тут Посейдон
Черногривый с насмешкой:
«Вскоре не будет уже здесь Тифона
и яроразящего Зевса.
Волны из светлоблестящих сапфиров
затопят сей двор неотступно,
Чтобы сияли они и напомнили мне
бы о море».
Это сказав, подошёл он к своей
колеснице богатой,
Где пенногривые кони в упряжке
уже в нетерпеньи вздымались,
И, опустив в колесницу тирана,
что храпом безмерным и глупым
Двор оглашал, словно вдруг бы
решил напоследок
Колонны его пошатнуть и Олимп
весь содрогнуть,