У Владык ведь нет ничего, что ценнее
их бремени.
Если, конечно, они Владыки, а не
уроды с раздвоенными нитями.
– Афина мудра. Все знают, что в
случае неудачи Владыка не пощадит бунтовщиков. Поэтому в подводном
мире не было бунтов, а на Олимпе такое впервые.
Говорящий пес – это неинтересно. Ата
сказала бы, что игра испорчена. Поэтому приходится подниматься,
стряхивать с волос руку жены, избегать ее изумленного взгляда.
– Царь мо…
– В третий год моего правления.
Спроси Гекату – она наверняка помнит.
Поражения нелегко забывать. Оранжевые
язычки лилий подмигивают с клумбы, изредка долетающий сладкий запах
отдаёт полынной горечью.
– Это тогда умерла та нереида?
Левка?
Лицо не вспомнилось. Бирюзовой рыбкой
из омута памяти блеснули два глаза – ласковые лагуны… потом сразу
серебро волос, нет, листьев, кора под пальцами…
– Да.
В глубинах сада пробудился соловей.
Издал пару отрывистых, печальных трелей. Жена смотрела опасливо,
будто забрела в темную пещеру, слишком глубоко продвинулась, теперь
вот не взбаламутить бы там что-то древнее, черное.
Девочка, ты-то что там можешь
взбаламутить? Там всё так надёжно похоронено, что в последнее время
даже Мнемозина не суется. Если бы смертные умели так погребать –
наверное, тени бы попросту растворялись, не оставляя малейшего
следа.
– Царь мой? Ты хочешь продолжить
прогулку?
Вот еще, чтобы мне в лицо розы
тыкались? Лучше пусть не розы – медные волосы с запахом нарциссов:
приятнее на ощупь, и шипов у них нет.
Геката вспомнит, Геката расскажет:
торжество при виде колесницы, мальчишка-возничий придерживает
старуху с серебряными волосами, бежит, не оглядываясь, бросая в
лицо миру легкую победу…
А потом возвращается Владыкой. Из
этих, для которых нет ничего ценнее. Геката, правда, расскажет, что
я никого не бичевал, так, посадил Харона на весла на веки вечные, а
потом добавит, что я не Громовержец все-таки, и прошелестит, что я
и так половину бунтовщиков перекалечил, а если бы еще и карал…
Но это будет после.
– Царь мой… ах, ты опять… но мы же
только недавно… ой, фибула…
Фибула, подаренная матерью – золотой
колос – метко улетает в гущу роз, гиматий Кора сбрасывает сама, не
желая осквернять свой сад треском рвущейся ткани.
– Четыре дня, – слова выдыхаются
коротко, резко: губы заняты сначала белой шейкой, потом
стремительно припухающими губами, потом оголившимся плечом, – ты
здесь пока четыре дня. Против восьми месяцев.