– Пять дней? – спросила Персефона
задумчиво. – Как ты полагаешь, мой царь?
– Полагаю, что больше.
Гипнос, конечно, невеликого ума, но
Нюкте хватит разума сунуть чашку сына какому-нибудь из
многочисленных внуков. И приказать плескать вкривь и вкось – чтобы
смертные спали через одного.
Из угла метнула задумчивый взгляд
Мнемозина-Память – и я вспомнил сон, в котором шел между скал,
усеянных белыми перьями.
Во сне они вновь мешались с черными.
Причудливыми фигурками в играх смертных – воинами, одетыми в белые
и черные гиматии – усеяли серые скалы.
Белые крылья, черные крылья…
Белые убрались с пути, сложены и
прижаты к спине, подрагивают в такт каждого шага, с мнимой скорбью:
«А я теперь наказанный!»
Черные крылья прозвенели через
полгода, в разгар весны.
* * *
Весенние дни с зимними играли
взапуски. Перебрасывались погодой туда-сюда. Менялись – инеем,
легкими серебристыми дождями, острым запахом свежести, первыми
листьями. Деметра была рассеянна, или Персефона устала, – но на
поверхности ростки травы серебрились по утрам от заморозков. Лужи
позванивали льдинками, а женщины были холодны, как губы Таната –
если верить взглядам молодых теней.
Подземный мир проводил Владычицу и
нахохлился старым филином. Первый месяц сидел, не ухал, хмуро
ворочался во мраке. Второй месяц (новый выводок щенят у волков
Гекаты – и то прошел незамеченным) дремал, вяло посматривая
огненно-черные сны.
На третий месяц мир оживился,
налившись предвкушением. По миру прокатились вести с поверхности.
Заглушили даже то, как Гипнос исполнял свои обязанности.
Белокрылый исполнял на славу. Каждый
вечер он с трагической миной покидал подземный мир на своих двоих –
ногах, не крыльях. Каждый вечер неизменно выдумывал новое: то
пытался запрячь в колесницу своих сыновей, то стенал перед Танатом:
«Чернокрыл, ты брат или кто?! Подбрось!», то старался напроситься
на одну колесницу с матерью. Если напроситься не получалось –
начинал стенать еще более громко («О, как я наказан! О, суровость
Владыки! О, мои крылья! О, будет ли предел моим мукам?!»). Потом
совал свою чашку Морфею или еще кому-нибудь из сыновей, нырял в
сень ближайшего раскидистого дерева и наглейшим образом предавался
безделью.
Как сыновья Гипноса справляются с
делом отца – было видно по множеству сонных теней у моего трона.
Подземные сперва даже выбирались посмотреть на поверхность, честно
каждый раз описывали: «Сегодня опять подрались. Победил Онир со
своим жезлом, только они в пылу боя половину чаши-то на себя
пролили!», «Готовенько дело! Даже до середины Эллады не дотащили,
уронили в море. Вот Владыка Посейдон выспится! Рыбаки рыбу сонную
хватают, кому повезло – еще и нереид…» Потом перестали выбираться,
начали гадать: скоро ли Зевс попросит сурового брата проявить
милосердие к провинившемуся подданному. Громовержец отмалчивался
(как-то нехорошо отмалчивался), Гермес тоже ничего нового не
говорил.