Корабль отплыл на следующий день, на рассвете, с
отливом, как и намечалось ранее.
Я впервые увидела море. Я ожидала невероятной
синевы, как часто говорилось в поэмах - но вода была
серебристо-белесая, тяжелая, холодная. Волны не бились о берег, а
неспешно плескали со стеклянным шелестом, и рыболовы, белые с
черными головками и черными кончиками крыльев, носились над пирсом
с воплями, похожими на горестные стоны. Корабли казались странно
маленькими по сравнению с этим безбрежным и равнодушным водным
простором, прямо переходящим в белесые северные небеса.
Меня провожали торжественно. Толпа простолюдинов
снова кричала мне приветствия и добрые пожелания, но меня это уже
не веселило. Тяжелые предчувствия никак не хотели отпустить мою
душу; я деланно улыбалась и махала платком, пока корабль не отошел
от берега так далеко, что все и всё, оставленное мною дома, слилось
в одну пеструю полосу.
Вскоре берег и вовсе исчез из виду, а наш корабль,
поскрипывая такелажем и хлопая парусами, словно крыльями, скользил
теперь среди сплошной воды почти бесшумно и стремительно. Мои
камеристки звали меня в крохотный покоец, обустроенный специально
для нас между каютой капитана и каморкой, где спали офицеры, но я
не пошла. Мне хотелось стоять и смотреть, как за бортом пенится
вода и разлетается стеклянными брызгами. Капли, соленые, как слезы,
попадали мне на лицо и ветер высушивал их...
Простите мне это маранье. Я так тщательно и скучно
припоминала свой последний день перед отплытием отчасти потому, что
уже тогда чувствовала кожей лица дыхание ужасного вихря,
изменившего весь тщательно продуманный план моей жизни и
показавшего мне мир непредсказуемой и необъяснимой стороной. Моя
душа уже тогда, когда я стояла и смотрела на далекий размытый
горизонт, изнемогала от ощущения близости страшного чуда. Когда я
пыталась намекнуть на тревогу и тоску своим дамам, им казалось, что
я просто-напросто боюсь, что корабль утонет, и они дружно обвиняли
меня в малодушии - но мысль о смерти казалась мне самой
незначительной из всех моих страхов... и самой
несбыточной.
Тем утром меня разбудила Булька: запрыгнула на
кровать - и давай лизаться! Ну да, она-то, мошенница, уже
выспалась, и ей было очень не по нраву, что я все еще сплю. Булька,
видите ли, желала кушать и выйти на двор - и именно со мной, а не с
дежурным лакеем.