– Я никуда не уеду,
Любош. Они могут не ценить, прогонять и плевать, но они самые близкие мне люди,
и я буду с ними, а не на другом конце света. Я не смогу там, Любош, и написать
ничего не смогу. Понимаешь?
Мой вопрос тонет в
очередной тишине.
Становится, пожалуй,
риторическим, поскольку Любош отвечать не спешит. Он успокаивается, и широкая грудная
клетка вздымается всё реже.
– Ты похожа на рыбу,
что бьётся об лёд, Крайнова… – он усмехается горько, приближается, чтобы
подхватить пиджак с жилетом.
И уходит тихо.
Закрывает дверь, а я
опускаюсь обратно в кресло, забираюсь с ногами и, вытащив из верхнего ящика
сигареты с зажигалкой, отворачиваюсь к окну.
Кривлюсь.
И стараюсь не
думать, что несгибаемая пани Власта была бы против, выдрала бы ремнём, забыв о
сдержанности, и отчитала бы меня за подобные действия, ибо женщины не курят.
Отвратная привычка.
Даже хуже, чем обкусанные
ногти и нежная любовь к рогаткам.
Вот только пани
Власта далеко, а значит курить можно.
Можно рассматривать
сквозь дым уже вечернюю Прагу, разгонять мысли, как этот самый дым с запахом
полыни, рукой, сглатывать горечь.
Дышать.
И не повторять про
себя слова лучшего друга, потому что впереди звонок лучшей подруге, которой я
должна буду убедительно сказать, что всё хорошо…
[1] Гачек
(чеш. háček «крючок») — диакритический знак, проставляемый в латинице над
некоторыми буквами для передачи шипящих и мягких звуков. Чарка – диакритические
знак, для передачи долготы гласных.
[2] Генрих Бловиц (1825—1902) — французский и
чешский журналист, пионер жанра интервью.
Квета
Двери, ведущие на
балкон, распахнуты.
И полупрозрачный
тюль задувается в гостиную, взлетает к потолку, пляшет с весенним ветром, что пропах
тонким ароматом магнолии и свежей выпечки. И он, ветер, перебирает страницы,
забытого на столике, журнала.
Приносит с улицы
голоса людей.
Оставляет тихий,
почти призрачный перестук татр.
И я останавливаюсь
на предпоследней ступени лестницы, перехватываю удобней лодочки, которые удерживаю
одной рукой, зажимаю вместе с подобранным подолом юбки. Пальцами же второй руки
я отбиваю дробь по нагретым солнцем перилам и вопрос свой повторяю:
– В этом доме
линейка есть или нет?
Жду.
Впустую.
И вздыхаю тяжело, чтобы
пышный подол, на пошив которого, кажется, потратили слишком много атласа, подобрать
ещё выше, перекинуть через запястье.