Моргаю.
Сонно.
Ибо царство Морфея всё равно своё взяло, утащило меня и
время отняло.
– Сколько сейчас?
– Половина седьмого, – Фанчи информирует моментально.
Гремит чугунной сковородкой.
И тесто для саксонских творожников споро замешивает.
Добавляет лимонную цедру и, конечно, корицу.
– Ты вернулась в третьем часу ночи, а в пять утра ещё
клацала клавиатура. Правда, считаешь свой образ жизни нормальным?
– Варианты ответа или хотя бы время на подумать есть?
– Нет, ты всё равно не исправима, – приговор мне выносят с
тяжёлым вздохом.
А я согласно и важно киваю, разминаю незаметно затёкшую шею,
информирую попутно и печально:
– Любош уже уехал.
– А он тебе был нужен? – Фанчи фыркает, и к её слишком
явному недовольству примешивается привычная насмешка.
Ворчать долго она не умеет.
– Да, начинать утро с его дифирамб в мою честь гораздо
приятней, чем с твоих поучительных речей, – я потягиваюсь.
Встаю, чтобы к распахнутому окну подойти, взглянуть на ещё
тихую и пустынную улицу, багряную черепицу крыш и виднеющиеся сквозь утренний
туман шпили Тынского храма. Застыть и, грея руки о чашку, настроиться на
длинный день.
Похвалу.
И ругань.
Корректор будет хвалить, метранпаж[1]
ругаться…
– Ты успела написать интервью?
– Успела, – я подтверждаю, прислоняюсь к раме и смешанный с
утренней сырой прохладой аромат кофе вдыхаю, – написала, прочитала и
перечитала. Материал готов. Можно показывать, утверждать и сдавать на выпуск.
Поскольку интервью с доном Диего заявлено в апрельский
номер, который пятого числа – по сложившейся традиции и устоявшемуся правилу –
должен оказаться на всех прилавках и витринах книжных.
До пятого же осталось меньше недели.
И главный метранпаж журнала Йозеф уже рвёт на себе и без
того редкие седые волосы, требует его уволить и, вспоминая Карела Чапека,
драматично интересуется «о чём, собственно, думают господа редакторы»[2],
проворачивая подобные авантюры.
Или не думают.
Ибо не на коленке и не за полчаса верстается номер и текст
не утверждается не глядя. Тексты вообще следует в первую очередь показывать
Йозефу, а не корректору, выпускающему редактору и Любошу.
Ведь Йозефу, а не кому-либо другому из господ хороших,
умещать в полосы всё, что с излишком посылает редакция, воображая будто он,
Йозеф, по меньшей мере кудесник, а не скромный метранпаж, и чудеса творить
умеет.