Попросить.
Глупо.
Переживать она всё равно будет.
Будет пить украдкой таблетки и мерить давление, доставать и
обратно убирать загранпаспорт, метаться по спальне от беспокойства и шёпотом,
забывая, что они теперь живут в квартире вдвоём, выговаривать отцу, что он
отпустил, дал мне уехать в феврале.
– Мы тебя очень любим, Димка, – мама говорит сердито.
И это уже знаю я.
Любят.
Любит, пусть мама она мне и не родная. И с отцом они
поженились, когда мне было уже пятнадцать. И первые четыре года я звал новую
жену отца Ингой.
Ингой Вацловной, когда злился и издевался.
Немкой, когда мы безбожно и вдрызг ругались. Притирались,
учились жить вместе. Одной семьей, в которой вместе с мачехой появилась сестра
с мальчишеским дурацким прозвищем и с чешской подругой по имени Квета.
– И всегда ждём. И тебя, и Вету, – мама вздыхает, успокаивается.
Просит неожиданно:
– Присмотри за ней, Дим. Ей сейчас… тяжело.
– Почему? – вопрос вырывается невольно.
От замешательства, которое перебивает даже боль и ненависть,
отодвигает их на задний план, заставляет поперхнуться дымом, сквозь который
отчётливо всплывает образ Север.
Её беззаботная улыбка.
Вечное веселье и безалаберность в глазах цвета северного
сияния.
– Потому. Спроси у неё сам, Димка, и не будь дураком, – мама
выговаривает недовольно и раздражённо.
Удивляет ещё больше.
И дураком себя почувствовать как раз получается.
– Мам… – я тяну, пожалуй, растерянно.
А она передразнивает насмешливо:
– Дим…
Собирается сказать что-то ещё, но где-то там, за несколько
тысяч километров от Кутна-Горы и Чехии, раздаётся стук в дверь, звучит вопрос и
мама, незримо присутствующая рядом, отдаляется.
Исчезает.
Пусть её голос ещё и звучит в динамике:
– Ты вставай, ребёнок, и не пропадай, а мне ещё работать
надо.
Решать куда девать Смирнова из триста пятой, о чём уже тоскливо
докладывают, просят кому-нибудь позвонить и о переводе договориться.
– Я не забуду поздравить и звонить буду, мам, – я обещаю.
И она – уже совсем далёкая – соглашается машинально,
отключается поспешно, и мне остаётся только слушать короткие гудки.
Думать, что мне такая работа больше не светит.
И что делать со Смирновым из триста пятой у меня уже никто
никогда не спросит. Не придётся больше переступать через красную линию в
операционной, одеваться, подмигивая медсестре просто так и напевая какую-нибудь
ерунду, держать скальпель и разрез одним ровным привычным движением делать.