Генрих снова принял бокал, не думая,
кто вызовет экипаж и вызовет ли вообще. Аккорды звучали увереннее,
плач скрипок сменился удалым напевом:
– Зачем было влюбляться,
Зачем было любить?
Не думал ты жениться,
Не стоило губить!
Марцелла отплясывала, вздымая пену
кружевных юбок. Давно скинула туфли и барабанила голыми пятками по
гулкой сцене, прихлопывая с каждым словом:
– Высокого роста,
Богатого рода.
Обманул, заговорил,
А сам другую полюбил!
– За любовь! – вскричали гости,
перебивая друг друга.
Из бутылок полетели пробки. Игристое
хлынуло пенным потоком, обливая визжащих шлюх, сцену, танцующую
Марцеллу – она не смотрела ни на кого, только на него, на Генриха.
Черные глаза горели, как угли.
– Ваше высочество! – кто-то тихонько
подкрался и тронул за рукав.
Генрих обернулся.
– Я полагал, – сухо произнес он, –
что салон фрау Хаузер – одно из немногих мест, где мои приказы хоть
что-то значат.
Девица в переднике, глуповато
хихикнув, приложила палец к губам.
– Тсс! Вот я глупышка! Не говорите
фрау Хаузер, что я опять назвала вас «высочеством», ваше
высочество… то есть, герр Спаситель. Ах, я хотела сказать…
– Феликс, – раздраженно оборвал
Генрих. – Сегодня только так.
Девица округлила напомаженные
губы:
– О-о! Слушаюсь, ваше выс… герр
Феликс. Там о вас спрашивают.
И указала алым ноготком на дверь.
Блики огней жемчужными горошинами
катились по паркету, от света и дыма щипало глаза, и Генрих
сощурился, пытаясь разглядеть темную фигуру в низко надвинутом на
лоб картузе. Лица не разглядеть, руки как на шарнирах – то ныряют в
карманы пиджака, то прячутся за спину, то безвольно падают вдоль
тела и нервно теребят дешевую ткань подвернутых брючек.
Если и шпион, то совсем еще зеленый.
Ему ли распутать сложный след, проложенный Генрихом во тьме и грязи
Авьенских ночей? От кованых ворот Ротбурга через Карлплац, к
ратуше, а оттуда кругом на набережную Данара, и дальше, по
Хауптштрассе, меняя экипажи и пальто – прямо в карете, – плутая по
закопченным переулкам, заскакивая в каждое питейное заведение, что
попадалось на пути, и прикладываясь к рюмкам, как к святым мощам,
чтобы потом, сделав крюк, выскочить на Шаттенгассе, к маняще-алой
двери, где его уже ждали. Как и в прошлую ночь. Как во много ночей
до этой.
Но не всегда приходилось таиться и не
всегда стряхивать хвост.