– Не надо! Только не морфий, прошу… –
все еще пытался дозваться Генрих, затравленно глядя в лоснящееся
лицо доктора и мимо него – на бабочек, развешанных по стенам, на
стопку книг по естествознанию, на человеческий череп. – Вы убиваете
меня… Вы все убиваете меня!
Никто не отозвался.
Укол острый, как укус осы. И столь же
ядовитый.
– Вот так, – лейб-медик выпрямился,
ловко выдернув из предплечья Генриха иглу, и тут же закрыл место
прокола салфеткой. – Отдыхайте, ваше высочество.
И закричал, оборачиваясь к
Томашу:
– Мазь и бинты живее!
Волна зародилась под ложечкой и
начала расширяться, смывая тревогу и страх, выглаживая издерганные
нервы Генриха, таща за собой на мягкое илистое дно. Там, в
полумраке и тишине, зрели куколки будущих бабочек, неповоротливые и
словно оцепеневшие – и этим похожие на Генриха. Сквозь толщу воды,
подсвеченную теплым золотом, он видел Томаша: мокрый не от воды, а
от пота, и пахнущий столь же неприлично остро, камердинер ловко
заматывал вспухающие волдырями руки кронпринца, точно повторяя на
Генрихе стадии усложненного метаморфоза, превращая его из личинки в
куколку, а потом…
Генрих не знал, каким он станет
потом, в конце жизни, когда рассыплется на искры и пепел. Сейчас,
покачиваясь на ласковых волнах эйфории, какой-то частью он даже
желал этого. Наверное, так чувствует себя мотылек, упрямо летящий в
огонь.
– Огонь… – повторил он вслух, катая
во рту ватный язык. – Вы знаете… почему бабочки летят на огонь? –
и, не дожидаясь ответа, продолжал, запинаясь и время от времени
проваливаясь в беспамятство: – Они принимают лампы… за небесные
светила… и используют их как… навигационную константу. Но
внутренний компас сбивается… и они кружатся… кружатся часами… пока
не подлетят ближе и не… опалят крылья. Разве… не прекрасная
смерть?
– Вы правы, ваше высочество, –
лейб-медик поклонился, словно переломился надвое, и поднял с пола
чемоданчик. – Запас брома и морфия оставляю у Томаша. Соблюдайте
рекомендации, набирайтесь сил и поменьше думайте о смерти,
меланхолия вам не к лицу.
Генрих не ответил и отвернулся. Стало
не больно, совсем легко. С письменного стола беспечно улыбался
череп, в его глазницах зияла манящая пустота.
Ротбург, зимняя резиденция
кайзера
Раскат грома вытряхнул из
забытья.
Свежо, зябко. Гроза будет. В грозу
сам Господь бродит по миру и кого тронет огненным пальцем – тот
обратится в пепел.