– Леня, снимай! – приказал я. – Все
снимай, тщательно, с разных планов. Больше фоток, потом отберем
лучшие.
– Евгений Семеныч, у меня с собой
только одна пленка на смену, – виновато сказал фотограф, и я опять
мысленно чуть не треснул себя по лбу.
– Тогда действуй как считаешь нужным,
– я повернулся к нему. – Самое главное, чтобы снимки были яркими,
скандальными, чтобы бросались в глаза…
– Понял, – кивнул Фельдман и принялся
за работу.
Я осмотрел место преступления – иначе
и назвать такое безобразие было нельзя – и сразу отметил несколько
ключевых точек. Могила и впрямь подкопана, а рядом валяются
раздробленные кости. К счастью, явно животных, а не людей. Раз. К
дереву, что росло рядом, туго примотан альпинистский трос. Причем
не новый, только что из магазина, а старый, потертый и даже чем-то
заляпанный. Два. И туша мертвой белой козы в яме, аккуратно
приваленная еловыми ветками. Над трупом животного вились мухи, но
запаха не было – ветер относил его в сторону.
– Какой ужас, – покачала головой
Соня, но сразу же переключилась в рабочий режим и взялась за осмотр
оскверненной могилы.
Бульбаш что-то строчил в блокноте, у
него стерся грифель, и он расковырял карандаш ногтем. Я было
удивился: почему бы не взять ручку, чтобы так не мучиться? А потом
вспомнил – наша старая гвардия тоже предпочитала чернильным и
гелевым навороченным ручкам простые карандаши. Как бы крута ни была
канцелярия, чернила могли вытечь или, наоборот, высохнуть. Ручка
могла промокнуть, сломаться, перестать писать, просто следуя закону
вселенской подлости. А дешевый простой карандаш был незаменим и
практически неубиваем.
– А это что такое? – размышления не
мешали мне внимательно разглядывать окрестности, и я приметил у
кучи веток с козой какую-то маленькую размокшую коробку.
Подошел ближе, нагнулся, раздумывая,
брать ли эту дрянь в руки. Потом все же аккуратно поднял и тут же
инстинктивно отбросил в сторону. Коробочка оказалась нестандартной,
но очень знакомой формы: кто-то, обладающий нездоровой тягой к
странным развлечениям, изготовил миниатюрный картонный гробик.
Внутри него были набиты тряпки, из которых с намокшей и начавшей
расползаться от сырости фотографии на меня смотрело лицо женщины.
Улыбающейся и щурящейся от солнца. Но с учетом всей этой
кладбищенской атмосферы улыбка виделась мне мрачным оскалом.