Амондо даже зажмурился от удовольствия, почти чувствуя привкус чужой крови на губах. Он уже давно был за гранью, а не у ее кромки. И только долг перед Матерью и народом держали его крепче любых иных пут, не давая стать монстром окончательно и бесповоротно. Впрочем… никто из них не был нормален. Не теперь, когда они не могли выполнять свою работу и забирать чужие души, отдавая их на милость Матери и Госпожи, и творить ритуалы в Ее честь. Рабство не способствует здравому рассудку. И небо… небо уже давно для него закрыто. Навсегда закрыто, но смириться с этим крылатому...
Туника промокла от крови, но ему было почти наплевать. Боль давно уже ничего не значила… заживет. Оставив еще несколько шрамов – к тем, что испещряли его кожу вдоль и поперек. Тихий выдох. Его сила ширится, окутывая небольшой закуток в подвалах, разрастается, заставляя мертвые руны ожить, наливаясь иссиня-черным, расплываясь яростной кляксой по полу. Шаг – и он уже в совершенно ином месте. Здесь почти пусто, но удивительно сухо. Небольшой закуток, зажатый меж скал. Высеченные из темного камня с синими прожилками скамьи. И статуя впереди, окруженная сверкающими фонариками – темно-зелеными, синими, словно гладь моря, ярко-фиолетовыми, как сейчас глаза вошедшего. И только у ног самой статуи пылает чистый белый огонь – вечный и негасимый, как и воля его создательницы.
Да и сама она – вполне примечательна. Половина – мужская, молодой беловолосый алькон с хищным разрезом глаз, острыми чертами лица и бесконечно плавными, завораживающими линиями тела, он держит в руке серповидный клинок. А вторая — женская. Ее черты чуть мягче, а взгляд печален, в ладони Вечная Госпожа держит букет цветущей асфодели и лилий. Голова статуи украшена венком из сплетенных воедино цветов мака и веточек вереска.
Госпожа двулика. Смерть не имеет пола. Вечные брат и сестра в танце бесконечности, единые в одном.
Алькон замирает на миг, а потом осторожно опускается на колени, кланяясь низко-низко – до самых ног статуи.
— Госпожа моя… мать… как же я устал!
По тайному святилищу словно проходит незримый поток ветра, играя с прядями потускневших волос. Он знает – если она не вмешалась до сих пор, то не придет, но все равно каждый раз ждет. Проклинает – и надеется. Зачем?
Он прикрывает глаза, кладя голову на сложенные руки и замирает – только едва-едва слышно прерывающееся дыхание. Он почти расслаблен, отрешен – и именно поэтому не замечает, как дрожит, наливаясь светом, статуя – и вот уже высокая женщина в облаке золотых волос касается босыми ступнями пола. Она укутана в покрывало из тьмы и мерцающих звезд, а в темных серых глазах – все сумерки мира. Прикосновение – легкое, словно перышко, но он уже вскинулся, ощетинился, едва не рыча – и замер, покорный, ошеломленный.