– Пап, – не выдержав напряжения, выговорила девушка. – Ничего мне сказать не хочешь?
Он качнул головой, подумал, и положил ладонь на её запястье:
– Ничего, дочь. Всё хорошо!
Врёт, поняла Маша. Ей стало очень, очень не по себе. Но она тут же отмахнулась от тревожного чувства, вновь наливаясь злыми, обиженными слезами. ЗОЖ, блин горелый! Эко-домик в эко-деревне с эко-сортиром: унитаза не просто не было, санузел в доме отсутствовал как класс. Припёрло – дуй наружу, адрес известен.
Кое-как растопили печь. Дрова всё же отсырели и занимались плохо. Самохвалов старший, вновь взбодрившись внутренним транквилизатором, азартно лазил проверять трубу, говорил что-то про угарный газ, про безопасность. Наверное, он знал, что делать. У Самохваловой-младшей слипались глаза. Помещение прогрелось, и в тепле разморило до неприличия. Рот просто раздирало зевотой, глаза слипались сами. Маша не заметила, как провалилась окончательно в дурной колодец тяжёлого сна…
Она очнулась рывком, в тусклых предутренних сумерках. Долго соображала, где находится, потом вспомнила вчерашнее и снова заплакала. По крыше опять гремело ветвями, а ещё казалось, будто кто-то ходит, шипя, ворча и плюясь. Этот, наверное, домовой. Или кто он там. Надо было слезть и… и… и выйти, да. Маша сползла с тёплой печки, и вдруг увидела спящего на лавке отца. Спал он беспробудно, на боку, рука бессильно свесилась, доставая пальцами до пола.
«Что же ты натворил, папа? – думала девушка. – Ну, что, а? За что?!»
Ответа не было, как не было и надежды. Донимало детское желание развеять существующую неприглядную действительность силой одной своей мысли. Мысли-то свои усилить можно, сколько пожелаешь, да толку с того, если они, эти мысли, не способны ничего развеять, кроме разве что собственного сна.
Маша вышла в сени… так, кажется, звалась небольшая прихожая перед выходом наружу? Толкнула тяжёлую, разбухшую от влаги дверь. И замерла на пороге.
Мир исчез.
Мир исчез в плотном молочном вареве, весь, без остатка. Не было видно не то, что вожделённого строения с сердечком на двери, второй ступеньки на крыльце не было видно. Туман колебался, клубился, подступал и отступал, не в силах почему-то взобраться на последнюю ступень крыльца и выше, дышал, в нём что-то шевелилось, какие-то смутные неясные тени. Самохвалова-младшая замерла, придерживая обеими руками тяжеленную дверь. Ей казалось, что стоит только выпустить из внезапно задрожавших пальцев холодный металлический кругляш ручки, как дверь захлопнется за спиной бесповоротно, и туман сожрёт высунувшую нос не ко времени городскую девчонку. Насовсем сожрёт. Навсегда.