Истинных дочерей севера всегда забирает море. Йоле умерла родами, под вой служанок и скулеж повитухи, и море приняло ее, укрыло ледяными черными волнами опустевшее тело в белых прощальных одеждах и унесло навсегда. Раньше на обрыве Лунану казалось, что он слышит ее смех, звонкий и счастливый, слышит ее голос в голосе ветра. А потом он услышал смех Йоле наяву. Эрдбирен было едва ли три, но смеялась она так звонко и заразительно, что Лунан вдруг понял: его сердце все еще бьется, а его любовь к Йоле, невозможная, истинная, такая, что дается только счастливчикам, лишь однажды, но на всю жизнь, живет в этой крошечной девочке. Их дочери.
— Она выросла, Йоле. Она уже невеста, слышишь? Я верю, у нее получится лучше, чем у нас. Ее счастье будет долгим. Из своей вечности ты ведь присмотришь за ней, правда?
Ветер вдруг дохнул в лицо запахом влажной весенней травы. Всего мгновение, но его хватило, чтобы Лунан почти поверил. Чтобы от узнавания и потрясения пережало горло. Ведь так легко обмануться и поверить в несбыточное, когда жаждешь его всем сердцем. Показалось, конечно.
— Ваше сиятельство! — гаркнуло позади, и Лунан порывисто обернулся. Тревожить его в этом месте не смел никто, кроме Мартина и Эрдбирен. Но Мартин должен был руководить погрузкой черного льда у южного причала, и если он внезапно оказался здесь…
— Не гневайтесь! — Мартин, судя по растрепанному виду, гнал от причала во весь опор, а сюда взобрался на своих двоих одним духом, пожалев копыта обожаемого Огонька. — Вдовствующая герцогиня… внезапно пожелала…
— Отдышись и говори внятно, — велел Лунан, шагая навстречу. Какое отношение мать, покидавшая свои покои в восточном флигеле только по великим праздникам, имела к южному причалу, он даже предположить бы не взялся.
— Внезапно пожелала руководить погрузкой, — без запинки выдал Мартин и согнулся в поклоне. — Простите, ваше сиятельство. Я не мог ей отказать. Но сразу к вам…
— Погрузкой льда? — переспросил Лунан, вдруг почувствовав себя непроходимым тупицей. — Матушка?
— Да, господин, — так и не распрямился Мартин. — Ее сиятельство приехала лично, в коляске, с одноглазым Ральфом на козлах и старой Ярвой.
Ярва прислуживала матери, кажется, с детства. И юность была у них одна на двоих, и молодость, и теперь — старость. К мудрой старухе Лунан иногда и сам обращался за советом. Она, в отличие от вдовствующей герцогини, не винила его во всех грехах этого мира.