Станислав был на редкость спокойным и правильным младенцем. Вовремя сел, вовремя встал на ножки, пошёл, заговорил. Почти не плакал, но и смеялся редко. Он быстро научился сам держать ложку, и не было случая, чтобы каша вылетела у него изо рта, запачкав стену и одежду, чтобы он брызгался пюре, прокладывая в нём ложкой разные там реки и дороги, как, говорят, нравилось делать в детстве мне. Из игрушек предпочитал те, с которыми можно совершать некие преобразовательные действия — мозаика, конструктор, пластилин. А вот рисование его не увлекало. Любимые мальчишками солдатики и машинки совершенно не вдохновляли брата, как и мягкие игрушки. Зато порой он внимательно изучал кукол обоего пола, вглядывался в них. Пока он не освоил грамоту самостоятельно, Стасу нравилось, чтобы я читала ему вслух волшебные сказки. Внешне брат был очень привлекательным ребёнком (гораздо красивее, чем я): смуглый, черноволосый, голубоглазый. Но чудилась в нём некая отстраненность, скудость эмоций, что ли. Не знаю. По сравнению со мной, Стас куда нормальнее; я в детстве была куда хуже: и говорить не умела, и училась не в обычной школе, и вообще бывала глупой и неадекватной временами (да и сейчас мало чем отличаюсь). Но любимицей родителей — пусть о том и не говорилось вслух — всегда была я.
Наверное, в подсознании у меня засело чувство вины? Теперь брат легко мог вить из меня верёвки. Не знаю. Я не думала, не анализировала. Так было всегда: я что называется, «пристроена», — в благополучном браке, при квартире и деньгах, — а брат учился, заканчивал школу, поступил в университет; живёт то у тетки, то у бабушки, нигде не задерживаясь надолго; временно прописан в общежитии.
Впрочем, тесная однушка была оставлена для него матерью, когда та, разменяв и продав свою четырехкомнатную, устремилась в тёплые края. (С её скрытностью я даже не была в курсе — вместе ли с отцом Стаса, кем-либо другим, или в гордом одиночестве. Она не всегда была такой, — когда-то, напротив, ей было весьма трудно утаить что-нибудь. Затем научилась, и овладела этой наукой в совершенстве. Она сильно изменилась после страха вновь попасть под домашний арест, не иметь возможности путешествовать. В то время она билась, как дикая птица в клетке, — а после стала принимать спонтанные решения, не советуясь ни с кем, не посвящая никого в свои действия. Чем меньше о ней знают, тем лучше. Я сама, скорее чувствовала, нежели знала и понимала её).