Израильский месяц май, это как наша середина лета, а дождей здесь, похоже, не бывает совсем. Поэтому меня удивило, что Кацап пришел хоть и в легкой фуфайке, но с длинными рукавами. Сейчас он закатал рукава и мне открылись два бурых пятна на его левой руке, чуть повыше локтя. Это меня и подкосило, ведь я знал по каким причинам у русских появляются меланомы. Он взглянул на меня, криво улыбнулся и отвел взгляд. Может он и нарочно закатал рукава, не знаю, да и неважно это, потому что тот, кто добровольно занимался дезактивацией под Сумами, заслуживал хотя бы минимального уважения. Намного легче, впрочем, мне не стало, но и желание вцепиться ему в глотку пропало.
Зато захотелось снова выпить и я долил себе пряной жидкости из бутылки. Вообще-то мне, как истинному украинцу, полагается любить горилку и сало, но я, почему-то, люблю морепродукты и рислинг. Морепродуктами на столе и не пахло как, впрочем, и салом. Поэтому, залив в себя арак одним глотком, я намазал на кусок лепешки непонятной серой пасты из пластиковой миски. Неосторожно откусив большой кусок, я чуть не выплюнул его: вкус был не противным, но настолько необычным, что я не знал, что теперь делать с куском лепешки во рту. В конце-концов я все-же заглотил его судорожным движением гортани.
— Хумус — понимающе сказал Кацап.
Это мудрое замечание ничего не объяснило, да и не нужны мне были его объяснения.
— И что же теперь? Что вы нам предлагаете делать?
Только тут я сообразил, что говорю с ними на своем языке. Остальные трое говорили по-русски, но каждый по своему. Кацап, как и полагается кацапу, говорил так, как положено говорить уважающему себя русскому интеллигенту из центральных мест: Москвы или, не приведи господь, Санкт-Петербурга. Майя говорила с сильным акцентом, наверное израильским. Говорила она почти без ошибок, но иногда путала падежи и забавно тянула гласные в конце слова. Русский Ляха был ужасен, но все же понятен, тем более, что он был густо насыщен смутно знакомыми мне польскими словами. Я же отвечал им исключительно по-украински. Они, надо полагать, решили, что это у меня такая принципиальная позиция, но они ошибались. Никогда не был я упрямо-принципиален и уж точно не так по-глупому. Все обстояло намного хуже. Я просто физически не мог заставить себя говорить на проклятом языке, не смог бы выдавить из себя ни одного ихнего слова. Обнаружилось это сразу после гибели нашей дочурки и расскажи мне кто-нибудь раньше про такое, я бы и сам не поверил, но факт оставался фактом. Меня бесила эта русская дислексика и много раз, наедине с самим собой я пытался произнести простые фразы на этом языке, но изо рта вырывалось лишь нечто напоминающее хрипение немого. Наверное, здесь имел место некий психологический барьер, следствие шока, или еще что-нибудь в том-же роде. Выяснять это мне не хотелось, а объяснять сейчас этим троим - и того меньше. Впрочем, никто мне и слова не сказал. Наверное, им не так уж сложно было понять простые слова на близком языке.