Согласно этому пункту рассуждения в коридоре, что «евреи всегда сбиваются в кучки» теперь тоже карались отчислением. Это касалось абсолютно всех старшеклассников.
«Начиная обучение в старших классах, учащийся тем самым принимает вышеизложенные правила. Нарушение вышеизложенных правил полагается несовместимым с обучением в школе».
Все, что учителя могли подогнать под правила Меморандума, теперь каралось отчислением. Документ составил Майер, остальные его подмахнули, будто бы не глядя. И тогда началась карательная операция против юных химиков, закончившаяся скандалом, слезами матерей и… конечно же, никого не отчислили.
Но из-за этого скандала со мной перестали даже здороваться. Меня никто не трогал, не обзывал и не толкал, это факт. Просто игнорировали.
Кое-как я дотянула до мая. Я сдала обязательные экзамены — хорошо сдала — и у меня затеплилась надежда. Вдруг Майер оставит меня в покое?
Ему пришлось, потому что в отель на лето вернулся отец. А августе в Мегеры приезжали извращенцы всех мастей на ведический фест «Первершн» и традиционно останавливались в «Двух Бабуинах». Я помогала в отеле, купалась голышом в Черном Озере с этими чокнутыми веселыми тетками и дядьками, днем загорала и возилась в саду. Жизнь снова стала казаться сносной.
Когда я пришла первого сентября в десятый класс, Степан Ефимович спросил просто:
- Саша, ты ведь не покинешь меня?
Эта ночь, первая ночь после летних каникул, была самой мерзкой за всю мою карьеру майеровской наложницы. Он облизывал меня так, словно я была головкой сахара, а он — голодной мухой. Шептал, что соскучился, и радовался, что за лето я вовсе не изменилась.
Тогда до меня дошло, что все дело в моем теле. В пятнадцать почти все девочки захлебывались эстрогеном, полнели в стратегических местах, наливались соком. Я же по-прежнему скакала на своих тонких ножках с коленками как у кузнечика. Груди у меня не было, так, одни наметки. Зато были тощенькие балетные плечики и трогательные ключицы.
Я возненавидела это тощенькое тельце всей душой. Из-за него я попала в эту ловушку.
Мне захотелось его уничтожить.
И назло этому телу я перестала есть. Специально. И начала таять не по дням, а по часам. Через две недели остался один скелетик, нижняя челюсть и горящие безумием глаза.
Однако Степану Ефимовичу мое тело было позарез необходимо, поэтому он забрал меня к себе домой — представляете, прямо к себе домой! — кормил с ложечки какой-то жидкой диетической бурдой, расчесывал волосы, купал. Где в это время была его жена, Людмила свет Аароновна, я, ей-богу, не знаю. Неужели в соседней комнате?