Слуга уставился на меня оторопело.
- Н-н-е понял…
- Твою мать! Бабища в моей постели – кто такова?!
- Ах, это… - на губах слуги заиграла сальная улыбочка. – Так это
графиня Клейнмихель, батюшка. Как вечор приехала приобщиться вашей
благодати-с, почтенный наш старец, так и…
- Благодати, значит. Вот что, друг мой. Как проснётся – в шею
гони.
- Всенепременнейше-с! Чего ж теперь изволите? Может, дохтура
кликнуть?
- Нафи… Ээээ… Зачем доктора?
- Вы сам не свой сегодня, батюшка, - доверительно шепнул
плюгавый, - и говорите совершенно по-господски-с!
- Благодать снизошла, - бухнул я, не подумав. Но, вроде,
проканало.
- Тогда конечно…
- Отведи-ка меня к зеркалу, голубчик. Благодать благодатью, а
водочка ещё не дошла по назначению, и худо мне. – Сочетание
имени-отчества, упоминание благодати, старца, мадеры и
великосветская шлюха в постели навели меня на очень печальные
мысли. Очень.
Да. Уж попал, так попал. Вот это то, что я называю, мать твою,
настоящим блюзом! Из зеркала на меня смотрел крайне мрачный мужик с
длинными руками, обладатель косматой шевелюры и не менее косматой
бороды. Но это всё семечки. Между шевелюрой и бородою помещалась
премерзкая харя – по-другому не назовёшь, - и, что всего хуже, я
прекрасно знал, как зовут носителя всего вышеперечисленного. То
есть теперь меня. Григорий. Ефимович. Распутин. Прониклись? Вот и я
тоже.
Постояв немного с закрытыми глазами, я попытался вспомнить всё,
что знаю о Распутине. Немного. Затворял кровь гемофиличному
цесаревичу (как?), ежедневно надирался мадерой (бррр!), трахал всё,
что шевелится (и царицу?), был убит в декабре 1916 года князем
Юсуповым, Пуришкевичем и ещё кем-то из Романовых. Добротно же учили
в советской школе! Тридцать лет прошло – а вон, сколько всего
помню, хоть провёл эти тридцать лет тоже не в посте и молитве, а
как бы не покруче, чем тот же Гришка Распутин… Стоп. Меня чего,
убьют скоро? Хорошенькие же новости…
- Вот что, друг мой, - начал я, открыв глаза.
- Ещё водочки-с? – понятливо кивнул слуга.
- Нет, это позже. Сильно позже. Принеси-ка ты мне кувшин рассолу
огуречного, да газету нынешнюю.
- Газету?! – Похоже, плюгавенький мой домовой, явно поклявшийся
себе ничему более не удивляться, только что стал
клятвопреступником. – Но какую?
- Любую. Но чтоб за сегодня! - отрезал я. – И рассолу мне!